А вообще — какая странная идея — делать женщине предложение на кладбище.
— Самое подходящее место: только здесь жизнь смыкается с Вечностью.
Личный Петербург Саввы был, скорей, городом-призраком — а заодно и лакмусовой бумажкой: сумеет ли человек, которому оказано сердечное доверие, увидеть душу безвозвратно преображенного места, куда привел его идеалист-абориген?
Первое и главное чудо осмыслению не подлежало: он крепко влюбился, и что-то в недрах души знало бесповоротно: это последний раз; не удержишь — извини. Но это было чудо — понятное: чудо бездонного милосердия Божия, чудо доверия и прощения. То чудо, про которое знаешь и которого всю жизнь ждешь…
Его горькие размышления прервал пронзительный крик газетчика, но тот немедленно остановлен был простым дедом в заломленном треухе: «Дай ты мне, батюшка, такую газету, чтоб с картой, — потребовал тот. — С такой картой, где эти самые города обозначены — Аннексия и Контрибуция. Из-за которых, значит, буржуи войну тянут…»
Так дорого доставшаяся Свобода, еще каких-то полгода назад многими представляемая в виде гордой девы со звездой во лбу и в белоснежных одеждах, неожиданно и стремительно обернулась пьяной, оборванной, лишенной зачатков какой-либо нравственности дикаркой, ненавидящей всех вместе и каждого по отдельности, готовой растерзать любого — и безнаказанно торжествующей…
Он просто однажды вылетел в гневе за дверь и больше никогда не вошел в нее обратно после очередного некрасивого скандала, когда, схватив Тамару за круглые обнаженные плечи, он тряс не желавшую ничего понимать женщину так, что у нее болталась из стороны в сторону голова, и кричал ей в лицо: «Опомнись, ты же чертей зовешь себе на голову, что ты будешь делать, если они как-нибудь возьмут и придут?!!» — а она, освободив плечо и лихо пожав им, спокойно ответила: «Предложу коньячку».
С Тамарой случилось худшее из возможного: она одержима была «Мастером и Маргаритой» — еще с Академии художеств, когда про́клятая книга как раз начала расходиться стотысячными тиражами. Савва и в молодости интуитивно считал этот роман гениальной гнусностью, который нанес бы, как ни странно, меньше вреда, будь опубликован сразу по написании и прочтен теми людьми, для которых — и с которых! — писался.
Весь ужас, по дьявольскому без кавычек плану, заключался в том, что доступна-то она стала интеллигентным, а следовательно, падким на «альтернативные мнения» читателям после десятилетий безбожной власти, когда мало кто мог подержать в руках настоящее Евангелие… И вот этим дремучим, полностью невежественным в религиозном отношении людям попал в руки еще недавно запрещенный — а значит, априори заслуживающий доверия! — текст.
Счастливые читатели упоенно изучали Евангелие «от Булгакова» и нравственные ориентиры брали из его же книги…
Позже в его жизнь заходила Иоанна. Женщина без уменьшительного имени. Ни на Яну, ни на Жанну, ни, тем более, на Аню она не откликалась из принципа, гордо неся имя сожженной девы, как знамя. «А короткое ласковое имя можно тебе придумать?» — спросил однажды Савва в добрую минутку. «Кто любит — не поленится сделать несколько лишних движений языком», — отрезала строгая женщина.
Савва долго не мог поверить, что это навсегда, звонил, извинялся, сам не зная, за что, и давал нелепые объяснения; ему казалось, что приключилась временная, ничтожная размолвка, которая вот-вот разрешится. Так иногда кажется в начале осени — что лето никуда не делось, просто нахмурилась на время погода, и солнце уже наготове, чтобы забежать утром в комнату и позвать купаться, — глядь, а уже середина октября…
Их отношения не сложились: он ухитрился нанести Лидочке тяжкое — только годы спустя сам понял, насколько! — оскорбление, безо всякой задней мысли благодушно выразив уютное мнение, что, выйдя за него замуж и родив дитя, она естественным образом утратит необходимость в «сотворении чужих миров», потому что обретет собственный, счастливый и гармоничный, и сама удивится, как раньше могла страдать «из-за такой ерунды».
Рыжее море питерских крыш спокойно рябило под палевым от жары небом; как степенные лайнеры или бригантины, дрейфующие без парусов, чуть подрагивая в утреннем мареве, словно готовые раствориться в кристальной прозрачности миражи, высились в разных местах несказанно прекрасные купола, колокольни и шпили. У Петербурга сегодня было редкое хорошее настроение.
они шли вдвоем по замусоренной мостовой, как по бесконечному облаку, — словно утратив вес и надев одну на двоих шапку-невидимку…
Дерзостно шалила она не меньше, а, пожалуй, даже больше, чем мальчишки, — возможно, именно из-за того, что была все-таки рождена женщиной и знала наверняка, что мужчины примут дочь Евы в свое общество почти — всегда только почти! — на равных, только если она намного и далеко превзойдет их.
Существует особый, уникальный тип друзей — дачный. Он ни с чем из «зимней» твоей жизни не ассоциируется: с ним связан только запах воли и трав, память о млечных закатах и ледяных купаньях на заре, спелой малине в чужом заброшенном саду.
— Дурак ты, Клим, — горько и оттого как-то необидно сказала Оля. — Поговорку знаешь? «Кто платит — тот и музыку заказывает»… А вот я не хочу, чтобы музыку кто-то для меня по своему вкусу заказывал. Потому что это не музыка, а моя жизнь.
Самые судьбоносные события человеческой жизни часто свершаются удивительно обыденно — но почти всегда неожиданно.
Мама неизменно определяла его виновность, улавливая какие-то одни ей ведомые ядовитые флюиды лжи, — и жестко обличала, обдавая глухой волной презрения… С годами он уяснил, что такая способность зачем-то дана Всевышним всем женщинам без исключения, без классовых различий и вне возраста, и если они не уличают обманщика в глаза, то делают это исключительно по каким-то собственным соображениям.
— Самое главное дело мы сделали: царь низложен, он в Царском сейчас, под арестом — ну, ты слышала, конечно… Основные трудности позади, впереди — только здоровое созидание.
Это при косном царском режиме, душившем все живое в науке, таким романтикам ходу не было, а теперь, когда свободная мысль вот-вот восторжествует навсегда, — возьмут да и полетят Володины велосипеды в синем небе!