– Здесь приличное кафе? – Что? – проворчал Доминик, не поднимая головы. – В здешнем кафе можно поесть? «У Клода»? – Там отвратительно. – А куда вы ходите? – К Клоду.
– Ты не против музыки? – осведомился Доминик.
– А ты слушаешь хрень, которая прославляет насилие, преступность и женоненавистничество?
– Рэп?
– Именно его я и имел в виду.
До тех пор, пока существуют недовольные жизнью люди, в мире будут существовать наркоманы – и, следовательно, наркодилеры.
– Черные парни всегда были крутыми… Белые даже мечтать о такой крутости не могли. Проклятье, что с ними произошло?
– Они стали афроамериканцами.
Любой человек, который вам незнаком, представляет собой вещь. Вступая во взаимодействие вроде нашего с вами, разговаривая, начинаешь понимать, что находится внутри нее.
– Интеллектуалы всегда неуживчивы.
– Почему?
– Глупые парни постоянно спрашивают у них: «Почему?»
– Минуту назад ты сказал, что я умный.
– Все меняется.
Все действительно начинается с внешности, потому что именно так возникает интерес в той части мозга, которую мы не в состоянии контролировать.
Если не пытаться пережить плохие времена, лучшие никогда не наступят.
– Держите покрепче, – сказал Брент, надевая толстые перчатки, – чтобы череп не поранил. – Он отмотал два ярда проволоки, отрезал ее ножницами, а Натаниэль, подавшись вперед, прижал голову мексиканца к полу.
Брент обмотал колючей проволокой лодыжки пленника, и четыре шипа впились в голую кожу. Мексиканец вскрикнул, и крик прошел через тело Щеголя эхом боли. Ковбой торопливо закрепил концы проволок и отступил. Ноги жертвы напоминали теперь перепончатые конечности некоего земноводного.
– Не убивайте, – захныкал уроженец Среднего Запада. – Пожалуйста. У меня две дочери…
Длинный сунул ему в рот кляп.
– Выплюнешь – отрежу правую руку.
Мольбы моментально стихли. Брент указал на лежащего без сознания пленника с закрученными усами.
– Теперь этого.
Стараясь не отвлекаться и ни о чем не думать, Натаниэль послушно кивнул и опустился на колени. Ковбой обрезал стрелы, и Щеголь снял с пленного обувь и стянул зеленые брюки и подштанники. Потом, во-оружившись ножницами, мужчины разрезали заляпанную кровью белую рубашку.
– Этого я знаю, – сжав кулаки, проговорила Долорес.
Лицо Брента потемнело.
Натаниэль наклонился и сжал голову пленника.
– Держи крепче. – Одним быстрым движением ковбой обмотал ноги усатого колючей проволокой, и тот вскрикнул. У Натаниэля тряслись руки. Брент бросил взгляд на сестру и дернул проволоку. Шипы впились в лодыжки и икры пленника, и тот взвыл от боли.
– Полегче пока, – предупредил Длинный.
Брент закончил с проволокой и поднялся. Окровавленные ноги усача упали на пол и задергались. Натаниэль отпустил голову. Долорес, приковыляла к пленнику, ударила его костылем в лицо.
– Дрянь!
Натаниэль и Брент раздели окровавленного вакеро, которому достались аж четыре стрелы. Пастух умирал и даже не очнулся, когда ему связали проволокой ноги. Следующим был рыжеволосый, который заныл, когда с него стащили брюки, лишился чувств, когда обрезали стрелы, и снова пришел в себя, когда с него стали срывать остатки одежды. Ковбой обмотал лодыжки проволокой, и Натаниэль ощутил на ладонях теплые слезы.
– Что там? – спросил Длинный. – Горизонт чист?
– Так точно, сэр, – ответил Стиви.
– Чист, – отозвался снаружи Глубокие Озера.
Длинный посмотрел на Брента и Натаниэля.
– А теперь подвесьте пленных на штыри вниз головой.
Джентльмен невольно поежился.
– Берите за ноги и вставайте спереди, чтобы не лягнули, – деловито, словно речь шла о стреноженном бычке, посоветовал Брент и, схватив усатого толстяка, потащил его по полу – к западной двери и наружу.
Мужчины становятся другими – такими, каких сами же и презирают, – когда внутри воет волк вожделения.
На каждую унцию веры у него приходилось двадцать фунтов сомнений, но он не был настолько горд, чтобы не попросить помощи у самой популярной из всемогущих сил.
– Я не намерена читать вам нотаций… – Обычно все нотации с этого и начинаются.
На инстинктивном уровне человек боится пыток и уродования больше смерти. Он может представить, что такое получить клеймо, потому что сам обжигался. Может представить, каково быть слепым, потому что ему приходилось пробираться через темную комнату и натыкаться на мебель, а если у него когда-либо болели интимные места, он может представить, как чувствует себя кастрат. Смерть – дело другое, потому что она – неведомое. Человек может даже верить, что она – начало некоего нового существования. Но никто не питает иллюзий насчет того, какая жизнь ожидает увечного слепого кастрата.
Вот уже почти десять лет перегоняя скот, гуртовщик научился видеть разницу между хорошими парнями и плохими, между хорошими парнями, порой оступающимися, и плохими, поступающими хорошо, чтобы обмануть окружающих.
Огромный негр встал перед Псиной. Мертвый голубь с раздувшимся от разложения животом и торчащими во все стороны перьями болтался перед лицом бродяги.
– Где Себастьян? – Футболист развернул кисть, и труп начал раскачиваться. Как маятник. – Скажи мне, или для тебя начнется День благодарения, часть вторая.
Псина не любил черных, и они отвечали ему тем же. Он всячески старался избегать контактов с темнокожими бродягами, выбирая окраины Виктори, где мог поправить себе настроение и мирно нищенствовать.
– Где? – Глаза большого чернолицего были маленькими и безжалостными.
У Псины не было друзей, но имелся один знакомый, который давал ему бухло за доставку пакетов и слежку за разными людьми. А бывало, что он стоял для этого человека на стреме. Звали щедрого знакомого Себастьян Рамирес, и бродяга не собирался рассказывать про доброго самаритянина какому-то ниггеру в пиджаке.
– Я не знаю, кто…
Коленная чашечка негра врезалась в грудь Псины. Он закричал, и тут же дохлая птица заткнула ему рот.
– Лжец, – сказал чернокожий мужик.
Труп голубя имел вкус грязи и перьев, а его клюв поцарапал Псине нёбо. Бездомный безрезультатно пытался оттолкнуть сильные руки обидчика.
Однако вскоре чернокожий громила и сам убрал голубя.
Кровь наполнила рот Псины и потекла по подбородку тонкой алой струйкой, похожей на змеиное жало. Испуганные больные глаза смотрели на мучителя.
– В следующий раз я засуну его поглубже, – пообещал негр.
– Тебе лучше ему поверить, – посоветовал рыжий.
Рябой азиат наблюдал за происходящим с легкой заинтересованностью.
Псина сплюнул кровь.
– Его здесь нет.
– Куда он пошел?
Бродяга не хотел злить Себастьяна, даже несмотря на то что ему грозили засунуть в рот мертвую птицу.
– Пошел в задницу, ниггер, – сказал он.
– Он снова принялся за свое, – заметил рыжий.
Азиат лишь пожал плечами.
Чернокожий тип нахмурился и снова врезал Псине коленом в грудь, но теперь вложил в удар еще и вес своего тела. Бродяга закричал, и голубь вновь заставил его смолкнуть. Соленая бусина левого глаза птицы скользнула по языку, давление на грудь усилилось, и ребро, когда-то сломанное бандой хихикающих черных подростков, треснуло в третий раз за три года. Псина попытался закричать, но ему мешали перья.
Рыжеволосый парень зевнул и посмотрел на азиата.
– Что следует подавать с индейкой?
– Потроха.
– Кажется, сейчас они появятся.
– Только не на мои туфли, – сказал негр, убрав птицу.
Псина повернул голову, и его вырвало на асфальт желчью с попкорном.
Рыжий посмотрел на своего напарника-азиата.
– Никогда не понимал, кто может такое есть.
– Ну, теперь тайна раскрыта.
– В следующий раз птица отправится до самого конца, – предупредил мучитель. – Где Себастьян?
Псина сплюнул на асфальт и вытер бороду тыльной стороной ладони.
– Он пошел в…
Вспыхнула молния.
Рыжеволосого развернуло на девяносто градусов, он упал на землю, зажав рукой левое плечо, и только в этот момент прозвучал выстрел.
– Мерзавец снял кино? – спросил Доминик, направляя свой роскошный серебристый автомобиль на юг по Гансон-стрит. – Вроде фильма с настоящим убийством?
– Не думаю, что ее убили там.
– Он снимал после того, как она умерла? – Уильямс свернул на улицу, где покрытие дороги было практически уничтожено. – Наверное, получилась долбаная скукота.
– Я использовал бы другое существительное.
Беттингер двинулся вперед, стараясь не дышать носом и вглядываясь в проход между полками, а Доминик остановился в дверном проеме у него за спиной. Детектив был не слишком высокого мнения о своем напарнике, но тот наверняка умел стрелять.
Жюль прошел по сгнившему полу к разбитой передней стойке, над которой виднелось шесть когда-то белых выступов, украшенных серией серых линий и квадратов. Приблизившись, он сообразил, что это гниющие стопки газет.
– За нами наблюдает какой-то тип ниже по кварталу, – доложил Уильямс.
Беттингер посмотрел на своего напарника, силуэт которого вырисовывался в дверях.
– Что он делает?
– Просто наблюдает.
Детектив обошел стойку и оказался в дальнем проходе межу полками, где луч фонарика высветил то, из-за чего внутри у него все сжалось. На полу, в пятнадцати футах от него, лежала отрезанная человеческая голова. Спутанные каштановые волосы почти полностью скрывали лицо.
Жюль повернулся к Доминику.
– Где человек, который за нами наблюдает? – спросил он.
– Стоит на месте.
– Дай мне знать, если ситуация изменится.
– Например, если он достанет базуку?
– Да, что-то вроде того.
Направив луч фонарика на отсеченную голову, Беттингер пошел по проходу. Половицы стонали под его ногами, а когда он приблизился, то увидел, что с кровью вокруг головы что-то не так.
Она была цвета кетчупа.
Детектив остановился и посмотрел через плечо.
Никого не было.
Жюль перевел взгляд вперед и направил луч фонарика на пол между отсеченной головой и своими ботинками. И увидел открытую газету. В отличие от старых влажных экземпляров на стойке эта все еще оставалась белой.
Беттингер опустился на колени перед газетой и отбросил ее в сторону. Внизу оказалась неглубокая дыра, в которой сверкнула нержавеющая сталь зубьев медвежьего капкана.
– Боже милостивый…
– Нашел что-то? – осведомился Доминик.
Его напарник посветил лучом фонарика вдоль прохода и увидел резиновую маску и коричневый парик. Внезапно он все понял: фальшивая голова должна была заманить злополучного полицейского следователя в медвежий капкан.
– Здесь не любят полицейских, верно? – спросил детектив.
– Кто-то оставил послание или еще что-то?
– Еще что-то.
Жюль сомневался, что некрофил вернулся на место преступления, чтобы устроить этот мерзкий сюрприз. Скорее всего, ловушка – дело рук кого-то из местных жителей, ненавидящего полицейских.
Беттингер снял с полки запечатанную банку и бросил ее в дыру. Стальные зубы сверкнули, пробив жесть; полилась кофейная гуща.
– Что за дерьмо? – спросил Доминик.
– Медвежий капкан.
– Ну, ничего себе… давно такого не видел. – В голосе великана слышалась ностальгия.
Глядя на устройство, способное изуродовать ногу, Жюль наконец понял, как сильно жители Виктори ненавидят систему и тех, кто ей служит.
Стоило ли женщинам появляться в мире, где полно чудовищ-мужчин?
Красный свет остановил хэтчбек на углу, где молодая пара восхищенно смотрела на своего младенца в коляске. Судя по по их удовлетворенным улыбкам ребенок ещё не замёрз окончательно.
- Морг на шестом? - спросил он.
- Нет. Я просто хотел сначала навестить бабулю.
- С виду ты не таков.
- Чтобы навещать бабулю?
- Чтобы иметь бабулю, желающую тебя видеть.
- Придурок.
- Я одета. - Лиз дернула за ночную рубашку, что потревожило её груди, напоминавшие глаза алкоголика. - Многие женщины носят такую одежду дома.
- Вам нужно что-нибудь к ней добавить, - сказал Доминик.
- Я не стыжусь того, какой меня создал Бог.
- Только не надо приписывать Ему все заслуги, - хмыкнул Уильямс.
Внутри шахты лифта застонали детали механизма. Великан-полицейский вытащил сотовый телефон.
- Это "Фантом"? - спросил Вшивый.
- Да. - Большие пальцы Уильямса превратились в насекомых.
- У него шестьдесят четыре гига для кино и прочего дерьма?
- Да.
Экзоскелет кивнул.
- Надо будет взять себе такой.
"Интересно, - подумал Беттингер, - знает ли Вшивый столицу штата, в котором живёт".