Директорами ГАБТа из года в год становятся чужие, случайные люди. Они меняются, но суть их деятельности всегда одна и та же. Им театр нужен как дойная корова. Всё на продажу! Им не нужны ни артисты, ни искусство. Правильно о них Образцова сказала: «Они превратили театр в рынок!»
Однажды, сидя в гостиной великолепного палаццо, я обратил внимание на зеркала, отражение в которых выглядело так, словно оно подернуто тонкой дымкой. «А почему вы их не реставрируете?» – наивно спросил я хозяев. Видимо, понимая, с кем они имеют дело, те объяснили, что старинная венецианская амальгама, в состав которой входят олово и ртуть, а иногда золото, не терпит никакого вмешательства. Ее нельзя реставрировать – только консервировать. А затем поучительно добавили: «Что вы, реставрировать такое зеркало! Это вообще mauvais ton!»
Как-то мы оказались в палаццо, стоящем на Canal Grande. К его входу, как и несколько столетий назад, надо подплывать на гондоле. Разглядывая роскошные залы с высокими расписными потолками, хрустальными люстрами и старинной мебелью, с картинами в тяжелых мерцающих рамах, хотелось даже двигаться по-другому. Это совершенно особенный, ни на что не похожий мир прошлого, в котором живут современные люди. В их быту холодильники и блендеры на кухне соседствуют с холодильными камерами – каменными мешками, находящимися под водой канала, построенными в XV или XVI веках.
Плисецкая… Красивая, дерзкая, породистая. Ее лицо меня всегда волновало и завораживало. В нем было что-то текучее и одновременно острое, щучье, но невероятно привлекательное. Не любить Плисецкую – это я вообще не понимаю.
Моя несдержанность на язык не раз играла со мной злую шутку. Я, как наивный абориген, делился с кем-то своими идеями, которые в скором времени провозглашались открытиями совершенно других людей.
Однажды Ф.Г. Раневская на вопрос критика Н.А. Крымовой, почему она так часто переходила из одного театра в другой, ответила: «Искала святое искусство». – «Нашли?» – «Да, – ответила Фаина Георгиевна, – в Третьяковской галерее!»
Когда я купил квартиру в Петербурге, Фрейндлих решила прийти на нее посмотреть. … Вердикт Алисы оказался, как всегда, не в бровь, а в глаз. Оглядев мои апартаменты, она вынесла краткий, безжалостный приговор: «Это не квартира, а кабина лифта». Кровать на всю комнату. Над ней – единственное украшение этого «дома» – моя фотография в позе Меркурия, сделанная Л. Т. Ждановым. «Гениально», – почти мрачно промолвила Алиса, разглядывая огромное изображение 120 × 70 см. И тут же добавила: «Но нескромно…» Мы одновременно залились смехом.
При встрече Неёлова мне и говорит, да так взволнованно: «Коля, я вообще не понимаю, как вы это делаете?! То, как вы спиной стояли, обнимая колонну, об этом надо писать книги. Чаще всего на сцене я вижу бездарные спины. А это просто Микеланджело, такой монолог! Ваши руки на колонне забыть невозможно!»
Самым страшным испытанием среди занятий для меня оказался велотренажер. Тяжело было не педали крутить, а сидеть на нем, от боли слезы текли. Увидев кровавые синяки на моей тощей «пятой точке», доктора изумились. Мне тут же купили специальные шортики с подушкой на заднице. Я почувствовал, что жизнь налаживается…
В течение дня к моему прооперированному колену было привязано устройство, напоминавшее грелку. К нему вел шланг, опущенный в большое ведро, которое я должен был постоянно носить с собой. В ведре лед с водой. Когда «грелка» нагревалась, я поднимал ведро, в «грелку» заливалась новая порция холодной воды, охлаждавшей колено. Мы все с этими ведрами на костылях и ходили – сначала очень неудобно, потом привыкаешь.
Перед выпиской медсёстры Сильве и Рене подарили мне шприц. На нем фломастером они написали свои имена и дату: 18.12.03, то есть 18 декабря 2003 года, дату выписки. Напоследок обломили у этого шприца «носик». Сказали, есть такая примета, чтоб не было дороги обратно, в клинику. Теперь шприц у меня дома лежит на видном месте, в назидание, чтобы я не забывал, что такое по-настоящему плохо.
Нужно утешаться тем, что у времени есть сито, сквозь которое львиная доля пустяков утекает в море забвения.
Альберт Эйнштейн
Японцы, они очень деликатные. Допустим, я говорю своей поклоннице: «Зачем ты покупаешь билеты на мои спектакли? Я же могу тебе сделать места, мне же полагаются пригласительные, мы столько лет дружим, я тебе сделаю». А она: «Спасибо, не надо». – «Почему?» – «Тогда я смогу сказать тебе свое мнение».
Я стал читать другие стихотворения Джугашвили. Оказалось, что в юности он был признан классиком грузинской литературы. То есть задолго до того, как стал И.В. Сталиным.
Когда шла уже кода, Никия делала перекидные прыжки, а я готовился вылететь на сцену из-за кулисы, вспомнились вдруг последние две строчки стихотворения на грузинском языке, которое я выучил в детстве лет в шесть. В дословном переводе на русский: «Ты, грузин, своими достижениями прославляй и радуй свою Родину…» Откуда что берется?! С этими словами я бросился на сцену… [cтихи И. Джугашвили]
Этуаль – не только высший ранг артиста, это пожизненные привилегии. В возрасте 42-х лет все артисты Опера́, без исключения, автоматически выводятся на пенсию. Но только этуали обязаны предоставить место педагога в Парижской опере. Этуаль – достояние страны.
Когда тебе исполняется 65 лет, всю труппу Парижской оперы собирают в зале Ротонды, подают шампанское, тебе говорят хорошие слова и торжественно отправляют на пенсию. Ты можешь преподавать в школе, в других местах, но не в Парижской опере. В том случае, если театр очень нуждается в тебе, как в специалисте, тебя могут пригласить как консультанта на временный договор, не более того. Так, без скандалов, очень разумно в Опера́ из века в век осуществлялась ротация кадров.
«Как же мне надоели эти русские артисты! – завопил Пети [Ролан Пети]. – Мне никто, кроме русских, не перечил! Нуреев, Барышников и Цискаридзе меня учат, как ставить балет!»
Вот когда настало время очередной раз кланяться в пояс маме за ее заботу о моем здоровье, за бутерброды с черной икрой, «гоголи-моголи», рыбий жир, витамины и все остальное, что впихивалось в ребенка вопреки его желанию. Без подобной закваски, полученной в детстве, я бы, конечно, не смог выдерживать такие колоссальные эмоциональные и физические нагрузки.
Репетируя с Фадеечевым, я часто сокрушался: «Николай Борисович, зачем я все это придумал? Так все до меня хорошо было, все просто, без наворотов». Тот хохотал: «А я тебя предупреждал, Коко, постареешь, будет сложно». – «Может, отменим?» А он мне: «Коля, автор жив!» Это была его любимая фраза. «Так никто же это, кроме меня, не делает!» – «Так их и не зовут Цискаридзе», – усмехнулся Николай Борисович.
Статуэтку «Душа танца» Пестов принес в школу, завернув ее по-советски в газету. Войдя в методический кабинет, он поставил ее на стол: «Пусть она у вас будет». Видимо, «девушка без рук», как он ее назвал, не пришлась ему ко двору. И на резонный вопрос: «Что с ней делать?» – сказал без малейшего намека на юмор: «Да хоть орехи колите, что ли! Она как раз тяжелая!»
Прямо как в анекдоте, когда Стивен Спилберг попадает случайно в российскую провинцию и там в театре видит гениального актера. Он приглашает его сниматься у себя в новом фильме за огромные деньги. Тот спрашивает, когда съемки, и, услышав дату, разводит руками: «Нет, не могу! У меня елки!»
Я слег с сильнейшим гриппом. Естественно, рвался в школу, даже рыдал, понимая, что сейчас мои партии отдадут другим и меня уже никогда на них не вернут. Видя, как я переживаю, мама сказала: «Ника, запомни: всегда дай своим конкурентам возможность выступить, тебя больше будут ценить. Вот ты посмотришь, ты вернешься – о них никто говорить не будет. Если ты достоин этого, конечно». В итоге произошло так, как сказала мама. С тех пор я этому правилу железно следовал. Я всегда давал возможность выйти второму составу или сам выходил вторым составом. Никогда не боролся за то, чтобы у кого-то что-то отобрать. Я знал, что я – есть я, и я умею так. А если вам не нравится, не приходите на спектакли с моим участием.