Вы же знаете, какую огромную часть себя вы не показываете, скрываете, прячете или с какой частью себя вы и сами еще не разобрались, — потому что существуют вещи, которые человек утаивает от самого себя, отрицает, не хочет знать.
Как странно, что память для нас единственное ценное достояние, думал Инни. Тот, кто ее ворошит, считается захватчиком. Теперь он вынужден спуститься в глубины прошлого, а чего доброго, еще и пересмотреть его
Некоторые люди думают, что, давая своему дитяти имя знаменитости, заодно обеспечивают его соответствующим талантом
даже если б я веровал в Бога, я бы все равно вышел из вашей церкви. От того, что основано на страдании и смерти, ждать добра не приходится
Церковь, которую вы вдобавок зовете матерью, не раз была убийцей, нередко палачом и всегда тираном
— Сорок, — говорил он, — это возраст, когда нужно либо начинать все по третьему разу, либо учиться на зловредного старика.
“У некоторых женщин столько преданности, что от верной катастрофы их может спасти только измена, одна-единственная.”
“Я — светильник для невежествующего, который ходит во мраке.”
“Видишь ли, цвет чашки должен был оттенять странную зелень японского чая…”
Я не очень-то высокого мнения о людях. В большинстве они лентяи, конформисты, бестолочи, скряги, вдобавок так и норовят облить друг друга грязью.
Память чем-то похожа на собаку - где хочет, там и ляжет.
Не родиться - безусловно лучшая из существующих идей. К несчастью, она неприменима к человеку.
Вообще-то он был твердо уверен, что не только не
хочет, но и не должен никем становиться. Мир и без него кишмя кишит людьми,
которые кем-то стали, и большинству это явно никакого счастья не принесло.
“Я не очень-то высокого мнения о людях. В большинстве они лентяи, конформисты, бестолочи, скряги, а вдобавок так и норовят облить друг друга грязью. Там, в горных высях, тебя это не беспокоит.”
“Ел Таадс точно так же, как ходил, быстро, механически, — не ел, а заправлялся.”
“Сорок, — говорил он, — это возраст, когда нужно либо начинать все по третьему разу, либо учиться на зловредного старика.”
“Больше всего мне не хватает ее отсутствия, — говорил Инни своему другу-писателю. — Таких людей вечно нет дома, в итоге это входит в привычку.”
"Жизнь как происшествие..."
“Есть вещи, на которых нужно ставить крест, даже если они возможны. Теперь, в сорок лет, ему уж точно не бывать пианистом, не выучить японский, и от этой уверенности его охватывало горькое сожаление, как будто жизнь только сейчас начала выставлять напоказ свои пределы и оттого смерть обрела зримые очертания: неправда, что все возможно. Пожалуй, все и было возможно, раньше, но не теперь.”
“У человека не тысяча жизней, а всего лишь одна.”
“Реальность и нереальность, — продолжал Филип Таадс, — добро и зло, жизнь и смерть, любовь и ненависть, красота и уродство — все противоположное есть, по сути, одно и то же.”
“— Единосущность?
— Да.
— Красивое слово. — Инни еще раз попробовал его на вкус: — Единосущность.
Таадс как будто бы неожиданно собрался с духом:
— Согласно Чжуан-цзы...
— Чжуан как?
— Чжуан-цзы. Так вот, по мысли этого даоса, все вещи находятся в состоянии непрерывной самотрансформации, каждая по-своему. В вечном изменении вещи появляются и исчезают. То, что мы зовем временем, вообще роли не играет. Все вещи одинаковы.”
“Тишина не могла стать глубже, чем уже была, и все-таки она будто еще сгустилась, а может быть, это их погрузили в стихию более опасной, более плотной консистенции.”
Человек - печальное млекопитающее, гребнем расчесывающее волосы.
Он что же, все-таки начал думать? Похоже, штука явно заразная.