Так-то вот, Менексен, должно быть, по многим причинам хорошо умереть на войне: и погребение сделают прекрасное и пышное, хотя бы кто умер бедняком, и почтут похвалами, хотя бы был человеком пустым. А будут хвалить мужи мудрые и хвалящие не наобум, но приготовляющие речи задолго; и хвалят они так хорошо, что говорят все, что к кому идёт и не идёт, и, как-то изящно расцвечивая речь словами, обвороживают наши души. — «Менексен»
...форма правления есть пища людей — хорошая добрым, а противная злым. — «Менексен»
От других-то мы и теперь ещë непобедимы, а побеждаем самих себя и побеждены сами от себя. — «Менексен»
У кого всë, относящееся к счастью или почти к счастью, зависит от него самого, а не от других людей, которых счастье или несчастье по необходимости увлекает за собой и его судьбу, — того жизнь устроилась превосходно, тот рассудителен, тот мужествен и благоразумен, тот — прибывают ли деньги или дети или убывают — остаëтся верен этой пословице и, веря ей, не будет слишком ни радоваться, ни печалиться.— «Менексен»
А я думаю, почтеннейший, что пусть лучше расстроится и разногласит моя лира, пусть лучше произойдëт разладица между мной и моим хором, пусть лучше не соглашаются с моими мыслями многие люди, чем быть мне в разногласии с самим собой и говорить противное самому себе. — «Горгиас»
Я утверждаю, Калликл, что быть несправедливо ударенным по уху и отдать под нож своё тело, либо свой кошелёк вовсе не постыдно, но что гораздо постыднее и хуже — несправедливо бить и резать как меня, так и моё, что для обидчика украсть, закабалить, подкопаться под стену и вообще нанести какую бы то ни было обиду мне или моему — гораздо постыднее и хуже, чем для меня, обижаемого.— «Горгиас»
Ни один начальник никогда не гибнет несправедливо от того самого города, над которым начальствует. — «Горгиас»
...кто не вовсе безрассуден и малодушен, тот самой смерти не боится, а боится несправедливости. Ведь только душе, преисполненной многими неправдами, идти в преисподнюю есть крайнее из зол. — «Горгиас»
Наконец, когда связи, которыми соединены треугольники в мозгу, расторгаемые долгим трудом, уже не выдерживают более, с ними ослабляются также и узы души, и душа, разрешенная от них самою природою, с удовольствием отлетает; ибо всё, что совершается вопреки природе, бывает скорбно, но что — согласно с природою — бывает приятно. Так-то и смерть, — если приключается от болезней и ран, она бывает актом скорбным и насильственным; а когда приходит естественно, к концу старости, то из всех смертей бывает самая безболезненная и приносит с собою больше удовольствия, нежели скорби.
Надобно согласиться, что болезнь души есть безумие; безумие же бывает двух родов: один — бешенство, другой — глупость. Итак, всё, что человек испытывает под влиянием того или другого страдания, следует называть болезнию.
Если кто, вопреки предопределенным для болезней срокам, будет портить его лекарствами, болезни легко обращаются из малых в большие и из редких в частые. Потому на все подобные явления надо действовать мерами диететическими, насколько позволяет это нам время, а не раздражать лекарствами и без того упорное зло.
Да и бедственно было бы, если бы наши боги смотрели на дары и жертвы, а не на душу, благочестива ли она и праведна. На неё смотрят они, думаю, гораздо более, чем на эти многостоящие торжества и жертвы, которые ничто не мешает ежегодно совершать и частному человеку, и целому городу, хотя бы он сделал много преступлений против богов и человеков. Они, не привлекаясь дарами, презирают всё это, как говорит бог и пророк божий. Следовательно и у богов, и у человеков, если они имеют ум, особенно уважаются, должно быть, справедливость и разумность.
Бедный Алкивиад! как жалко твое состояние! Я не решился бы и назвать его, но так как мы — одни, скажу. Ведь ты находишься в самом постыдном невежестве, мой добрый друг: в этом обличает тебя и твоя речь, и ты сам. Потому-то, стало быть, не выучившись, и скачешь к делам общественным. Впрочем, ты не один страдаешь такою болезнию; между людьми, несущими гражданские обязанности, есть много подобных тебе: исключить должно разве некоторых и, может быть, твоего опекуна Перикла.
Ведь кто, любезный Алкивиад, имеет власть делать, что хочет, а ума не имеет, тот — частное ли это лицо, или город — до чего должен дойти? До чего дойдет больной, которому дана власть делать, что угодно, а способность врачевания не дана, — больной, который так тиранствует, что никто не может и укорить его? Не разрушится ли, как и следует, его тело?
Я говорю — и мое слово не с площади — что все мы вообще должны искать самого лучшего учителя особенно для себя, ибо имеем в нём нужду, потом и для детей, не щадя на то ни денег, ни всего другого; а оставаться такими, каковы мы теперь, не советую. Если же кто-нибудь вздумает смеяться над нами, что мы в таком возрасте посещаем учителей, то укажем ему на Омира, который говорит: нехорошо стыдиться человеку нуждающемуся, — и не обращая внимания на возражения, на пересуды других, позаботимся собща как о себе самих, так и о детях.
Итак, кто хочет привести в хорошее состояние головные и другие органы, тот должен прежде и более всего врачевать душу: но врачевать её, друг мой, надобно некоторыми приговорами, продолжал он; а эти приговоры — прекрасные речи. Действием их вселяется в душу рассудительность: а когда она вселена в неё и присуща ей; тогда уже легко бывает доставить здоровье и голове, и другим частям тела.
Закон постановляется, думаю, для пользы, но иногда он и вредит, если худо постановляется.
Такова ли природа добра, что, будучи между злом и добром, мы любим добро по причине зла, а само ради себя оно нисколько не требуется?
Ведь хорош тот, у кого хорошая душа. А человек ловкий и во всем подозревающий лишь дурное, сам совершивший немало несправедливостей и считающий себя мастером на все руки и мудрецом, при этом общаясь с себе подобными, выглядит знатоком своего дела, потому что он всего остерегается, наблюдая на самом себе дурные примеры, но, когда он встречается с хорошими людьми и с теми, кто постарше его, он выглядит глупо, так как бывает некстати недоверчив из-за своего неведения здоровых нравов, – ведь эти примеры ему чужды. А так как с людьми порочными он сталкивается чаще, чем с хорошими, то и самому себе и другим он кажется скорее мудрым, чем невеждой.
– Можешь ли ты назвать удовольствие более сильное и острое, чем любовные утехи?
– Не могу, да и нет ничего более безумного.
– По-твоему, я до того безумен, что решусь стричь льва и клеветать на Фрасимаха?
– И что в каждом государстве силу имеет тот, кто у власти?
– Конечно.
– Устанавливает же законы всякая власть в свою пользу: демократия – демократические законы, тирания – тиранические, так же и в остальных случаях. Установив законы, объявляют их справедливыми для подвластных – это и есть как раз то, что полезно властям, а преступающего их карают как нарушителя законов и справедливости. Так вот я и говорю, почтеннейший Сократ: во всех государствах справедливостью считается одно и то же, а именно то, что пригодно существующей власти. А ведь она – сила, вот и выходит, если кто правильно рассуждает, что справедливость – везде одно и то же: то, что пригодно для сильнейшего.
– Что я учусь у других, это ты правду сказал, Фрасимах, но что я, по-твоему, не плачу благодарностью, это – ложь. Я ведь плачу как могу. А могу я платить только похвалой – денег у меня нет. С какой охотой я это делаю, когда кто-нибудь, по моему мнению, хорошо говорит, ты сразу убедишься, чуть только примешься мне отвечать: я уверен, что ты будешь говорить хорошо.
– Вот она, мудрость Сократа: сам не желает никого наставлять, а ходит повсюду, всему учится у других и даже не отплачивает им за это благодарностью.
– Что за чепуху вы несете, Сократ, уже с которых пор! Что вы строите из себя простачков, играя друг с другом в поддавки? Если ты в самом деле хочешь узнать, что такое справедливость, так не задавай вопросов и не кичись тем, что можешь опровергнуть любой ответ. Тебе ведь известно, что легче спрашивать, чем отвечать, нет, ты сам отвечай и скажи, что ты считаешь справедливым. Да не вздумай мне говорить, что это – должное или что это – полезное, или целесообразное, или прибыльное, или пригодное; что бы ты ни говорил, ты мне говори ясно и точно, потому что я и слушать не стану, если ты будешь болтать такой вздор.