Любопытство хорошо уживается с безразличием
...есть вещи, о существовании которых не знаешь, пока тебя не спросят.
Сейчас буднично, как любой из дюжины преподавателей, он начнет свою лекцию, а они будут слушать, и неважно, велеречив ли он как ангел, или мнется и спотыкается на каждом слове. Слушать Джорджа класс обязан, ибо данной ему штатом Калифорния властью он вправе вбивать им в головы любые твердолобые пережитки, любые собственного замеса ереси, ибо по большому счету их заботит одно: как внушить этому вздорному старику желание поставить мне приличные оценки?
Он не вполне уверен, что именно эту книжку он сам читал во время поездки в Париж в юности. Но точно помнит, как ее, или подобную, он зашвырнул в мусорный бак в разгар описания жаркой сцены совокупления. Не по причине недостатка широты взглядов, конечно, пусть себе пишут о гетеросексуалах, если хотят, а те, кому надо, пусть это читают. Но все же это смертельно скучно, и, откровенно говоря, немного безвкусно. Разве современные авторы уже не могут писать на такие старые добрые темы, как, например, парни?
Джордж чувствует, даже если двусмысленность не самый удачный путь к взаимопониманию, все равно, взаимо-не-понимание, готовность противоречить – своего рода тоже вид близости.
Он порой затевает тренировки для саморазвития: улучшение памяти, новая диета, обет осилить самую нечитаемую из «Ста лучших книг». Но он редко выдерживает долго.
Синтия не так плоха, может, слишком увлеклась ролью аристократки на дне канавы – даже оттуда поучая всех свысока.
...кто придумал чушь, будто близкие друзья понимают тебя лучше всех?
– …теперь, когда Фреду я больше не нужна, скажи мне, Джо, что я здесь делаю?
– У тебя масса друзей.
– Конечно, их масса. Друзей. И все такие милые. Пибоди, и Гарфины особенно, и Джерри с Флорой, и Мирну Кастер я очень люблю. Только никому из них я не нужна.
Глядя в зеркало, он видит в нем много лиц: ребенка, подростка, молодого человека, и уже не очень молодого – хранимых подобно ископаемым на полках, и, как они, давно умерших. К нему, еще живущему, их вопрос: посмотри – мы умерли, так чего ты боишься?
...их декана, пребывающего в ностальгическом настроении переливания из пустого прошлого в порожнее позапрошлое...
Три низкие кушетки завалены милыми шелковыми подушечками, слишком несерьезными для чего-то еще, кроме швыряния в гостей.
Если существуют книги по психологии, изгнание бесов уже устарело.
Чтение не сделало Джорджа благодушнее, лучше или существенно умнее. Но он привык вслушиваться в голоса книг, выбирая ту или иную в соответствии с сиюминутным настроением. Он использует их весьма беспардонно - вопреки почтительности, с которой ему приходится говорить о литературе публично - как хорошее снотворное, как лекарство от медлительности стрелок часов, от ноющих болей в области желудка, как средство от меланхолии.
— Чтобы отвечать, — продолжает Джордж многозначительно, — надо, чтобы тебя спрашивали. Вот только нужные вопросы задают редко.
Джим всегда разыгрывал целую трагедию из легкого насморка, порезанного пальца или геморроя. Но в конце ему повезло — а лишь конец делу венец, по большому счету. Грузовик протаранил его машину в точности там, где надо — он ничего не почувствовал.
- Хотя… — добавляет он мечтательно, и лицо его сияет от радости, — и война может быть замечательной. Вспомните древних греков.
— Древние греки, — возражаю я, — не использовали отравляющих газов.
Умеют же эти чертовы бабы вынуть всю душу из мужчины!
Молодой коммунист был арестован эсэсовцами, отвезен в нацистские бараки и жестоко избит. Через три-четыре дня его отпустили. На следующее утро раздался стук в дверь. Коммунист с завязанной рукой заковылял к дверям — там стоял нацист с кружкой для пожертвований. Увидев его, коммунист совершенно вышел из себя.
— Разве недостаточно, что вы избили меня? И вы смеете являться сюда и требовать денег?
Но нацист только усмехнулся.
— Ну-ну, товарищ! Никаких политических споров! Помните, мы живем в Третьем рейхе! Все мы братья! Ты должен постараться и выкинуть из головы эту глупую политическую ненависть!.
— Знаешь, Крис, мне кажется, что мужчины всегда будут бросать меня. Чем больше я думаю об этом, тем больше мужчин вспоминаю. Как это ужасно.— Я никогда не брошу тебя, Салли.— Правда, дорогой? Серьезно, я думаю, что я идеальная женщина, если ты понимаешь, о чем я говорю. Я могу увести чужого мужа, но не умею удержать его при себе долго. Мужчины кидаются очертя голову, но быстро охладевают.— Что ж, лучше быть такой, чем гадким утенком с золотым сердцем, правда ведь?
Сегодня вечером огни преисподней ярко светятся
Но девушка должна быть готова ко всему. — Если я захочу, — добавила Наталья серьезно, — я уеду с человеком, которого люблю, и буду жить с ним, даже если мы не сможем пожениться, это не имеет значения. Но тогда я должна уметь все делать, понимаете? Недостаточно просто сказать: «У меня ученая степень». — А он возразит: «А где мой обед?»Последовала пауза.— Вас не шокируют мои слова? — вдруг спросила Наталья, — что я буду жить с человеком не расписанной.— Нет, конечно, нет.— Поймите меня правильно, пожалуйста. Я не восхищаюсь женщинами, которые меняют мужчин, как перчатки, — вот так, — Наталья сделала недовольный жест, проиллюстрировав свои слова, — они просто ненормальные, я так считаю.— Вы не думаете, что женщина может позволить себе менять свои решения?— Не знаю. Я не разбираюсь в этих вопросах… Но это ненормально.
Солнце сегодня ослепительно яркое, но мягкое и теплое. Я выхожу на последнюю утреннюю прогулку без пальто и шляпы. Светит солнце, а Гитлер — хозяин города. Светит солнце, а десятки моих друзей — мои ученики из рабочей школы, мужчины и женщины, которых я встречал в организации, в тюрьмах; возможно, их уже нет в живых. Но думаю я сейчас не о них — чистые духом, самоотверженные герои, они знали о риске и шли на него. Я думаю о бедном Руди в этой нелепой косоворотке. Его смешная детская игра в приключения обернулась серьезным делом. Нацисты сыграют с ним эту партию. Они не будут смеяться над ним, они примут за чистую монету ту роль, которую он себе придумал. Может быть, в эту самую минуту его пытают.Я ловлю взглядом свое отражение в витрине магазина и ужасаюсь тому, что улыбаюсь. Трудно удержаться от улыбки в такой чудесный день. Как обычно грохочут трамваи. И у них, и у людей на тротуаре, и у купола вокзала Ноллендорфплатц, похожего на стеганый чехольчик на чайнике, знакомый до боли вид, они поразительно похожи на самое обыкновенное и приятное воспоминание — как хорошая фотография.Но нет. Даже теперь не могу до конца поверить, что все это действительно было…
В конце концов правительства приходят и уходят, а они обречены жить в этом городе.
Если спишь одна, никогда толком не согреешься.