Тяжело и смутно на душе человека. Как кошка, которую в мешке отвезли далеко от дому и выпустили посреди незнакомой дороги, стоит он в жизни, не зная, откуда пришел и куда идет. Позади, пока видит глаз, пустынная, хотя и вытоптанная бесчисленными шагами, дорога, а там вдали, где сливаются в марево горизонты, неведомые туманные дали.
Человек рождается, и душа его приходит из пустоты: человек умирает, и душа его уходит в пустоту. Перед ним, в поле его зрения, небольшой клочок пути. Надо бежать, оставаться на одном месте невозможно, а чтобы бежать, чтобы жить, надо выбрать путь.
Вы свое от жизни взяли, а потому никакого права не имеете душить Лиду, — довольно равнодушно проговорил он, не оборачиваясь и принимаясь писать.
Вы свое от жизни взяли, а потому никакого права не имеете душить Лиду, — довольно равнодушно проговорил он, не оборачиваясь и принимаясь писать.
Весь этот разговор, в котором ни одно слово не выражало того, что чувствовали и думали люди, вся его никого не обманывающая ложность и то, что все, явно видя, что никто не верит, продолжали обманывать друг друга, рассмешили его. И решительное, веселое чувство свободной волной прихлынуло к его душе.
Как все конечное, он впитал в себя все соки своей эпохи, и они отравили его до глубины души… У него нет жизни как таковой, все, что он делает, подвержено у него бесконечному спору: хорошо ли, не дурно ли?..
Когда во время родов матери грозит смерть, разрезать на части, четвертовать, раздавить голову стальными щипцами уже живому, готовому закричать ребенку - это не преступление!.. Это только несчастная необходимость!.. А прекратить бессознательный, физиологический процесс, нечто еще не существующее, какую-то химическую реакцию, - это преступление, ужас!.. Ужас, хотя бы от этого так же зависела жизнь матери, и даже больше чем жизнь - ее счастье!.. Почему так? - Никто не знает, но все кричат браво! - усмехнулся Санин. - Эх, люди, люди... создадут, вот так себе, призрак, условие, мираж и страдают. А кричат: "Человек -великолепно, важно, непостижимо! Человек - Царь!" Царь природы, которому никогда царствовать не приходится: все страдает и боится своей же собственной тени!
«Запить, что ли?» – спросил он себя, и бледный длинный призрак долгой бесцветной жизни пошел с ним в трактир.
Нет ужаснее рабства, — а рабство это самое ужасное в мире, — если человек до мозга костей возмущается насилием над ним, но подчиняется во имя чего-либо сильнее его.
[о попытке самоубийства]: - Надо скорее… а то надо идти обедать, и я не успею!
«Жить никто не научит: искусство жить — это тоже талант. А кто этого таланта не имеет, тот или сам гибнет, или губит свою жизнь, превращая её в жалкое прозябание без света и радости».
— Наши женщины так похожи одна на другую, они так исковеркались и ошаблонились!..
Христос был прекрасен, христиане - ничтожны
Нравственная победа не в том, чтобы непременно подставить щеку, а в том, чтобы быть правым перед своею совестью. А как эта правота достигается – все равно, это дело случая и обстоятельств…
Великое бремя непонятной вины она взвалила себе на шею и чувствовала себя самой несчастной и преступной во всем мире.
— Ну, счастливого пути! — грустно сказал Иванов.
— У меня, друг, путь всегда одинаков, — улыбнулся Санин, — я у жизни ничего не прошу, ничего и не жду. А конец никогда не бывает счастливым: старость и смерть, только и всего!
человек гадок по природе...Не жди от него ничего хорошего, и тогда то дурное, что он будет делать, не будет причинять тебе горя
С какой стати я принесу свое "я" на поругание и смерть, для того, чтобы рабочие тридцать второго столетия не испытывали недостатка в пище и половой любви!.. Да черт с ними, со всеми рабочими и нерабочими всего мира!..
— Если бы я мог сказать, то, конечно бы, сказал… Ведь это был, в сущности говоря, за-ме-чательный человек!.. Ну, пожалуйста… два слова!
Санин в упор посмотрел на него и с досадой сказал:
— Что тут говорить?.. Одним дураком на свете меньше стало, вот и все!
По ее понятиям выходило
так, что человек должен чувствовать, говорить и делать всегда то, что
говорят и делают все люди, стоящие с ним наравне по образованию, состоянию и
социальному положению. Для нее было естественным, что люди должны быть не
просто людьми, со всеми индивидуальными особенностями, вложенными в них
природой, а людьми, влитыми в известную общую мерку. Окружающая жизнь
укрепляла ее в этом понятии: к этому была направлена вся воспитательная
деятельность людей и в этом смысле больше всего отделялись интеллигентные от
неинтеллигентных: вторые могли сохранять свою индивидуальность и за это
презирались другими, а первые только распадались на группы, соответственно
получаемому образованию. Убеждения их всегда отвечали не их личным
качествам, а их положению: всякий студент был революционер, всякий чиновник
буржуазен, всякий артист свободомыслящ, всякий офицер с преувеличенным
понятием о внешнем благородстве, и когда вдруг студент оказывался
консерватором или офицер анархистом, то это уже казалось странным, а иногда
и неприятным. Санин по своему происхождению и образованию должен был быть
совсем не тем, чем был...
Я, брат, никогда от людей ничего не требовал, пусть и они оставят меня в покое...
— Тебе не хватает одного, — задумчиво сказал Санин.
— Чего же?
— Взгляда настоящего на жизнь… Ты вот тяготишься однообразием своей жизни, а позови тебя кто-нибудь бросить все и пойти куда глаза глядят, ты испугаешься.
— Куда? В босяки? Хм!..
— А хоть бы и в босяки!.. Знаешь, смотрю я на тебя и думаю: вот человек, который при случае способен за какую-нибудь конституцию в Российской империи сесть на всю жизнь в Шлиссельбург, лишиться всяких прав, свободы, всего… А казалось бы, что ему конституция?.. А когда речь идет о том, чтобы перевернуть надоевшую собственную жизнь и пойти искать интереса и смысла на сторону, сейчас же у него возникает вопрос: а чем жить, а не пропаду ли я, здоровый и сильный человек, если лишусь своего жалованья, а с ним вместе сливок к утреннему чаю, шелковой рубашки и воротничков?.. Странно, ей-Богу!
Лида всегда представляла себе брата человеком особенным, но особенным именно тою особенностью, которая с помощью книг была создана ею самою. Она хотела видеть в его жизни трагическую борьбу, страдание и одиночество непонятого великого духа.
— Ну, расскажи, как ты там жил, что делал?
— Что делал? — переспросил Санин, улыбаясь, — что ж… пил, ел, спал, иногда работал, иногда ничего не делал…
Великое бремя непонятной вины она взвалила себе на шею и чувствовала себя самой несчастной и преступной во всем мире.