Я ищу счастья там, где могу его найти.
Я ищу счастья там, где могу его найти.
Красивую женщину всегда надо ценить на вес золота, но той, которая еще и любит, вовсе нет цены.
Красив он или некрасив - я не знаю. Суданцы говорят, что он красавец. Но сказать только "нехороший" о человеке, который истребил уже столько людей, может только восьмилетняя девочка в таком вот коротеньком платьице - до колен!
Вечером прискакал со своими людьми вахмистр Люсьня и вытряхнул их мешка у самой крепости немецкого лекаря вместе с лекарствами. Тот был едва жив. Но, узнав, что он не в разбойничьих, как полагал руках, а таким способом приглашен к больной, лекарь, придя в себя, живо поспешил ей на помощь, тем паче что Заглоба, показав ему в одной руке мешок, полный дукатов, а в другой - набитый пулями пистолет, так сказал:
- Это - награда за жизнь, а это - за смерть!
Красивую женщину всегда надо ценить на вес золота, но той, которая еще и любит, вовсе нет цены.
Лошади тронулись. Веревки напряглись и потянули Азыю за ноги. Тело его скользнуло по земле и наткнулось на острый кол. Острие стало впиваться в тело, и началось что-то страшное, что-то противное природе и человеческим чувствам. Кости несчастного раздвинулись, тело разрезывалось; несказанная боль, такая страшная, что она граничила с каким-то чудовищным наслаждением, охватила все его существо. Кол погружался все глубже и глубже в тело. Тугай-беевич стиснул челюсти, наконец не выдержал: зубы его оскалились страшно и из горла вырвался крик: "А-а-а!", похожий на карканье ворона.
-- Легче! -- скомандовал вахмистр.
Азыя повторял свой страшный крик все быстрее.
-- Каркаешь? -- спросил вахмистр. Потом он крикнул солдатам:
-- Ровней! Стой! Вот и все! -- прибавил он, обращаясь к Азые, который вдруг замолк и только глухо хрипел.
Быстро выпрягли лошадей, потом подняли кол и толстым концом опустили в заранее вырытую яму и начали засыпать его землей. Тугай-беевич уже сверху смотрел на эту работу. Он был в сознании. Этот страшный род наказания был тем страшнее, что жертвы, насаженные на кол, жили иногда по три дня. Голова Азыи опустилась на грудь, губы его шевелились и чмокали, точно он что-то жевал; он чувствовал какую-то страшную слабость и видел перед собой какую-то бесконечную беловатую мглистую пелену -- и она, неизвестно почему, пугала его... Но в этой мгле он узнавал лица вахмистра и драгун, -- знал, что он на колу, что его тяжелое тело оседает на кол все ниже; потом почувствовал, что ноги его немеют, и постепенно терял чувствительность к боли...
Порой этот страшный беловатый туман исчезал перед ним во мраке, тогда он моргал своим единственным глазом, желая все видеть, на все смотреть до самой смерти. Взгляд его с каким-то особенным упорством переходил с факела на факел; ему казалось, что около каждого огня образуется какой-то радужный круг. Но муки его еще не кончились; минуту спустя вахмистр подошел к нему с буравчиком в руке и крикнул стоявшим тут же драгунам:
-- Подсадите меня!
Два сильных солдата подняли его кверху. Азыя, моргая глазом, все смотрел на него, как бы желая узнать, кто этот человек, который взбирается к нему наверх. Между тем вахмистр сказал:
-- Пани выбила тебе один глаз, а я поклялся, что высверлю тебе другой! Сказав это, он вонзил острие буравчика в глаз, повернул его раз, другой,
а когда веки и нежная кожица, окружающая глаз, обвернулась вокруг нарезов буравчика, -- он дернул. Тогда из обеих глазниц Азыи хлынули два потока крови и текли, как два ручья слез, по его лицу.
- Да и что такое людская печаль, как не мыши, грызущие зерна веселья, хранимые в сердцах наших!
Любовь - тяжелое несчастье: свободного человека она делает рабом. Как птица, пораженная стрелой, падает к ногам охотника, так и человек, пораженный любовью, навсегда остается у ног любимого человека...
Любовь делает человека калекой, - влюбленный похож на слепого: вне своей любви он ничего не видит. Любовь - печаль: кто проливает более слез, кто более испускает вздохов, как не влюбленный? Кто полюбил, тот уже не думает ни о нарядах, ни об охоте; он готов сидеть по целым дням, обняв свои колени, бесконечно тоскуя, как тот, кто потерял близкого человека.
Любовь - болезнь: у влюбленного, как и у больного, лицо бледнеет, глаза впадают, трясутся руки, худеет тело, и человек начинает думать о смерти, или, как помешанный, ходит с взъерошенными волосами, беседует с луной, чертит на песке любимое имя, а если ветер снесет написанное, он говорит: "Несчастье"... и готов зарыдать.
Грусть-тоску следует в голоде держать, чтобы она подохла, а тот, кто ее питает, глуп!
- А коли придется нам из старого замка отступать? Куда отступать станем? - спросил он подавленно.
Маленький рыцарь выпрямился, шевельнул усиками и указал пальцем в землю.
- Я только туда, - молвил он.
Иногда в человеческих чувствах какая-то самая незначительная помеха докучает, как укол крохотного шипа, но со временем ранка или заживает, или, наоборот, начинает кровоточить и болеть еще сильнее, даже самую большую любовь болью и горечью заправив.
Влюбленный рад был бы жизнь отдать за свою любовь, а стало быть, любовь дороже жизни.
Кто несет в себе солнце, тот способен зажечь всех вокруг, тот же, в ком пылает костер, хотя бы и яркий, зажигает лишь тех, кто рядом
Я никогда даже не допускал, что возможна такая любовь. Я думал, бывает только огонь в крови да страстное желание, и только теперь вижу, что можно любить каждою каплею крови, каждым дыханием своим и вместе с тем ощущать такой безграничный, такой сладостный покой, словно душу твою убаюкали сон и смерть.
Кто несет в себе солнце, тот способен зажечь всех вокруг, тот же, в ком пылает костер, хотя бы и яркий, зажигает лишь тех, кто рядом
...Вителлий, который явился на пир уже навеселе, - без всякого повода он разразился глупейшим смехом.
- Чего хохочет эта бочка сала? - спросил Нерон.
- Смех отличает людей от животных, - молвил Петроний, - а у него нет иного доказательства, что он не кабан.
Вселенную несет на своих плечах не Атлант, а женщина, и порой играет ею как мячом.
Дорожный посох Петра, выскользнув из его руки, упал наземь, глаза были устремлены вперед, на лице изображались изумление, радость, восторг.Внезапно он бросился на колени, простирая руки, и из уст его вырвался возглас: - Христос! Христос!И он приник головою к земле, будто целовал чьи-то ноги.
Наступило долгое молчанье, потом в тишине послышался прерываемый рыданьями голос старика: - Quo vadis, Domine?Не услышал Назарий ответа, но до ушей Петра донесся грустный,
ласковый голос:
- Раз ты оставляешь народ мой, я иду в Рим, на новое распятие.Апостол лежал на земле, лицом в пыли, недвижим и нем. Назарий испугался, что он в обмороке или умер, но вот наконец Петр встал, дрожащими руками поднял страннический посох и, ни слова не говоря, повернул к семи холмам города. Видя это, юноша повторил как эхо: - Quo vadis, Domine? - В Рим, - тихо отвечал апостол.И он возвратился.
– Император пишет стихи, и все подражают ему. Не дозволяется только писать стихи лучше, чем император, и по этой причине я слегка опасаюсь за Лукана… Я-то пишу прозой – правда, не щадя ни самого себя, ни других. А лектор собирался нам читать «Завещание» бедняги Фабриция Вейентона.
– Почему бедняги?
– Потому что ему приказали сыграть роль Одиссея и не возвращаться к домашнему очагу до нового распоряжения. Эта «одиссея» окажется для него куда менее трудной, чем некогда для самого Одиссея, ибо его жена не Пенелопа.
Виниция эти слова поразили, и, придя домой, он задумался над тем, что, возможно, доброта и милосердие христиан и впрямь доказательство их малодушия. Люди твердые, закаленные не могли бы так прощать. Не в этом ли, подумал он, причина отвращения, которое испытывает его римская душа к этому учению. «Мы умеем жить, сумеем и умереть!» – сказал Петроний. А они? Они умеют лишь прощать, но им неведома ни настоящая любовь, ни настоящая ненависть.
Христос велел любить людей сильнее, нежели ненавидеть зло, ибо учение его есть любовь, а не ненависть.
Любовь более крепкий обруч, чем страх.
О смерти не стоит думать, ибо она о нас сама думает без нашей помощи.
Ты знаешь, Вителлий, чтобы облегчить себе желудок,пользуется
палочками из слоновой кости, засовывая их себе в глотку, другие применяют перья фламинго, смоченные в оливковом масле или в отваре чабреца, - я же читаю стихи Нерона, и действие их мгновенное. Потом я могу хвалить их - коль не с чистой совестью, то с чистым желудком.