– Не столковались ли часом экотеррористы с сатанистами, и не бросает ли сейчас кто-то где-нибудь девственниц в жерла вулканов.
Скептицизм легко входит в привычку и многими рассматривается как добродетель. Рискуя навлечь на себя серьезное недовольство, я все же замечу, что иной раз скепсис внедряется столь глубоко, что превращается в автоматическое отрицание, сопровождаемое самым снисходительным выражением лица. Что является признаком одного из самых серьезных личностных пороков – закостенелого ума.
– Верно, историки настаивают, что раньше люди были более богобоязненны. Сказать по правде, я в этом не столь уверена. Разумеется, фанатики были всегда, но есть одно «но». У всех фанатиков, с которыми мне доводилось сталкиваться, общее одно: непоколебимая уверенность в собственной правоте. Они могут говорить при этом от имени того или иного бога, но на деле это лишь эгоманьяки, обуреваемые жаждой все контролировать. Они не от имени Бога говорят, они себя держат за Бога. – Она швырнула сигарету на пол. – Я думаю, что в так называемые богобоязненные времена остальные были попросту запуганы подобными фанатиками, которые нередко обладали властью и которые, как считалось, действительно говорили от имени Бога. А власти выше, чем эта, как бы и не бывает.
– Иными словами, – уточнил Адам, – даже Бог, помещенный за пределами растленной действительности, тем не менее оказывается растлен.
– Религия всегда шла на поводу у светской власти. Управлять тем, что происходит после смерти, мы не можем, так давайте же управлять всем остальным, и до мелочей. Несогласных – на виселицу, на костер, на дыбу, где им придется признаться во всех преступлениях. Только к Богу все это никакого отношения не имеет. Речь лишь о контроле, следовательно, о власти, и мы возвращаемся к теме угрозы насилием. К замаскированному кнуту.
– Которая, в свою очередь, отсылает к вопросу об идентификации, – продолжил Адам, – причем к той ее разновидности, где принадлежность к группе означает жизнь, а непринадлежность – смерть. Где верующие – союзники, а неверующие – враги.
– А отсюда уже недалеко до группировок, требующих от женщины отказаться от права на собственное тело. К слову, а вы как относитесь к абортам?
Все оказалось прогнившим до основания. Еще до появления инопланетян в российской экономике зияли многочисленные дыры, она была источена, выпачкана и отравлена цинизмом и воровством. Единственной целью ее существования было обогащение заправляющих всем преступников. Величественный замок оказался выстроен на фундаменте из дерьма и палок. Каждый территориальный захват был лишь безнадежной попыткой перевести пыхтящую из последних сил машину на другие рельсы, позволить ей продержаться хоть немногим дольше.
– Вифал, ты говорил мне, что сломать его невозможно.
Оружейник пожал плечами.
– Мы всегда это говорим. Так больше платят.
Даже бог не может просто так беззаботно взять и уйти, не считаясь с последствиями своего предательства.
– Каково оно, Брис, – быть мертвым? Брис Беддикт улыбнулся. – Сыро.
– Я всегда говорил, что от городов лучше держаться подальше, – заметил Быстрый Бен, отряхивая с одежды пыль от штукатурки.
Чтобы отмерять время, ему нужно положить начало.
Однако истерика неокрепшего сознания – штука сложная. Она может быть оглушительной – вопли, визг, бесконечные приступы ужаса, опять, и опять, и опять – волна за волной. Но может быть и тихой, молчать зловещей, жуткой тишиной.
Осознав красоту, мы стали уродливы.
Пока что здесь слишком много деревьев, слишком сыро и слишком зловонно. А еще хочется снова сесть на лошадь. Столько ходить пешком просто вредно.
Вода так давно знала жизнь, что и не помнила себя чистой.
История – это память людей, повторы и пересказы. Когда правда начинает мешать, ее подменяют ложью, выдумкой.
Тот, кто не бывал в пустыне, никогда не поймет, какое это чудо – вода.
С тех пор жажды сражений у юноши заметно поубавилось. Сверстники находили в этом повод для насмешек, но они не видели вывалившихся кишок и раскроенных черепов, не слышали отчаянных стонов о помощи, на которые откликались лишь чайки да воронье.
– Прошло всего три недели. А я уже объяснял – у меня такой огромный список реформ, что я рискую вообще ничего не успеть.
– Ваше признание собственной некомпетентности не может не восхищать, – откликнулся Бугг. – Из вас выйдет отличный император.
– Змей позорный. – Сам ты лысый урод. Некоторое время они посидели, дружелюбно помалкивая.
Но что же Удинаас? Который не выказал ни великих талантов, ни ужасной мощи. Который, сказать по правде, если что и продемонстрировал, так это крайнюю ранимость.
Бремя, любовь моя. Оно означает – жить, когда те, кого любишь, умирают.
Нельзя доверять ни любви, ни обетам, потому что почва расползается у нас под ногами. Ни в чем нельзя быть уверенным. Ни в чем.
Сделай из человека мученика, и ты утратишь над ним всякую власть – над тем, кем он был при жизни, над тем, кем стал после смерти.
Люди, которые для себя что-то решили, никогда не слушают советов – особенно тех, которые идут вразрез с их решением.
– Только не думай, что таким образом дослужишься до капрала или чего-нибудь вроде.
– Значит, буду сегодня спать спокойно, – отозвался Спрут.
Прежний план идёт на свалку, потому что согласно ему мы все должны погибнуть. Мне эта деталь не понравилась, так что будем действовать по-моему и, глядишь, ещё живы останемся.