Арабский кошмар

Книга о сне становится сном о книге.

Никогда не засыпала за чтением путеводителя, но теперь, прочитав роман Роберта Ирвина, могу представить на что будет похож сон, созданный плавным и незаметным переходом из литературной реальности в мир сновидений. Только что перелистывались страницы с описанием достопримечательностей, обычаев, кулинарии, погоды и вдруг все это оживает. Знойные улочки Каира, покрытые пылью истории, наполняются причудливым сюжетом и диковинными персонажами. Колдуны, алхимики, сказители, прекрасные дамы и говорящие обезьяны перекраивают ткань бытия по законам, не поддающимся пониманию. Каждая дверь древнего города - это тайна, которую надо открыть и разгадать. Каждый встреченный человек запускает цепочку событий, полную загадок, с одинаковым успехом способную ввергнуть в смертельную опасность или подарить неземное наслаждение. Прочитанные ранее притчи становятся реальностью, а события, случавшиеся наяву, возвращаются сказками. Сюжет дурманит сознание и с легкостью дарит все более глубокое погружение в состояние сна. Где каждый предмет и событие является символом. Где практически невозможно невозможно отличить иллюзию от действительности. Где у каждого есть двойник. Сон бесконечен. Он длится и длится. Переходи в новые стадии, погружаясь все глубже и пропитываясь атмосферой абсурда и недосказанности, незавершенности.

Клубок историй, составляющих основу "Арабского кошмара" бесконечен. До конца его не распутать, но ухватиться за сюжетную нить, ставшую точкой отсчета можно. Англичанин Бэльян, шпионящий на Францию, приезжает в Каир паломником. Остановившись на ночлег он видит сон, в котором он приезжает в Каир и там видит сон, в котором Зулейка обучает его эротическим премудростям. Полеты сменяются погонями. Мусульманство и христианство ведут непрекращающийся спор. Бэльян возвращается к одним и тем же моментам, встречам, мыслям снова и снова, запутываясь все больше, будучи не в состоянии понять кому можно верить, а кого следует опасаться и избегать. Кто друг, а кто враг в череде событий и кто главное действующее лицо в этой веренице историй, ни одна из которых не заканчивается, перетекая в другую. Сбивая с толка сменой места и действующих лиц, добиваясь полной дезориентации. Остается только размышлять о симметричности приключений и снов. Все двоится для сновидца - два султана, две женщины, два состояния сознания. Да и сам он уже не в единственном числе. Он уже стал героем одной из историй сказителя Йолла, рассказывающего на площади всем желающим, включая самого Бэльяна, про обыкновенных людей с которыми случаются необыкновенные истории. Он участник сна и его зритель.

Чарующая атмосфера Востока отлично подходит для размышлений о природе сна, возможности познать его истоки и смыслы, доступность управления своими действиями внутри сновидения. В этом романе не будет линейной истории и однозначного финала. Не все загадки будут разгаданы. Ведь лишившись таинственности история утрачивает свое очарование.

Книга прочитана в рамках игры Вокруг света.

Сновидение – один из основных творческих приемов двадцатого века, и от «Алисы» Кэрролла до «Inception» Нолана рассказчики пытаются постигнуть суть сновидения и разложить по полочкам его структуру. Выполнил ли эту задачу Роберт Ирвин? Нет, он скорее твёрдо настаивает на том, что сновидение в принципе непознаваемо и в этой своей непознаваемости подобно божеству. И подобно тому, как любая религия терпит крах, пытаясь познать бездну божества, так и попытки объяснить сновидение всегда упираются в тупик. Более того, особо мстительные божества и сновидения обычно наказывают назойливых смертных, посягающих на их тайны.

Поэтому потенциальный читатель может быть разочарован в «Арабском кошмаре», выстроенном Ирвином именно как непознаваемое сновидение. У романа нет чёткой структуры, какого-то сильно выдающегося главгероя, роман не выложен, удобно нарезанный на главы, на тарелочку с каймой арабской вязи для дегустации потребительскими массами. Но неудовлетворенность «Арабским кошмаром» сродни неприятию «Хазарского словаря» из-за того, что тот написан в форме словаря. Господа, «Хазарский словарь» написан в форме словаря, потому что это и есть словарь; «Арабский кошмар» на то и кошмар, что он не призван вас как-то особо напугать (если б был призван напугать – назывался бы «Арабский ужас»), или рассказать какую-то там одному вам нужную историю, оправдав ваши (ха-ха!) ожидания. Он призван породить у вас ощущение липкого болезненного лихорадочного сновидения, одновременно возбуждающего и отвратительного. Вспомните свои худшие сны: когда бежишь и не можешь убежать, когда вязнешь в липком киселе воздуха, когда оказываешься голый на улице, потом внезапно взмываешь ввысь, пылая от стыда, а в следующий момент падаешь в непроглядно-чёрную смолу, вязкую, как каирская ночь, а вокруг ходят отзвуки людей, вроде бы знакомых, но здесь и сейчас необъяснимо пугающих. Вспомните ночные поллюции и поползновения к соитию непонятно с чем. Помните? Тем лучше для вас. Не помните своих снов? Тогда у вас арабский кошмар.

Сновидение Ирвина и словарь Павича очень схожи: они не хорроры, и не триллеры, и не постмодернизм боже упаси. Это скорее историко-искусствоведческие работы с сильным упором на бессознательное, и сюжет там прослеживается очень тонким узором, пропадающей вязью на самом краю обширного полотна. И самый ужас в том, что узрев это полотно целиком, раскрыв все связи и полунамёки, можно и немного двинуться умом. Странная догадка пронзает уже на первых страницах книги: понимаешь, что арабский кошмар, ужасная колдовская болезнь, от которой нет лекарства, вполне может оказаться нашей повседневной жизнью со всеми её страданиями, похмельями и бессмысленностью. И тогда хочется поскорее крепко заснуть, чтобы избавиться от мучений.

Отдельной строкой как всегда низкий поклон издательству Симпозиум за неоднократное знакомство русскоязычной публики с Ирвином и с другими великолепными писателями, а Андрею Бондаренко за обложки. В издании 2011 года воспроизведены гравюры шотландского художника Дэвида Робертса (1796—1864). В 1834 году Робертс совершил путешествие в Египет, посетил Александрию, Каир и Нубию (южный Египет). Его карандаш и кисть фактически послужили ему не существовавшим в ту эпоху фотоаппаратом, сохранив для нас виды этих мест, мало изменившихся со времен сонного паломника Бэльяна.

Если бы сны желали, чтобы их помнили, их бы помнили. Если бы сны желали, чтобы их понимали, их бы понимали.

Три с половиной чёртовых вордовских страниц с заметками и цитатами, а в голове - ни одного шевеления. Как после того липкого кошмара, от которого ты уже совершенно отделался, но не спешишь думать о чём-то другом, просто опустошённо замираешь. На самом деле в теме страшных сновидений я полный профан - мне никогда не снятся кошмары. В юности к романтике ещё примешивались иногда лёгкие бытовые ужастики, вроде опоздания на экзамен или на поезд. А теперь в основном всё отлично: здорова, не нуждаюсь, нет проблем и всё кругом в шоколаде. Мечты, прокравшиеся в сон. Может быть, отчасти поэтому, несмотря на некоторые жуткие сцены и вопреки той грязи, что частенько встречалась в этом чудо-путеводителе по Каиру, "Арабский кошмар" сразу же затянул меня внутрь книги. Это был потрясающий опыт - пройтись по лабиринту египетских улиц и страшных снов, смешивающихся с реальностью.

Опасная бессмыслица. В восточных странах жара и праздная жизнь порождают у обывателей досужие и смертоносные фантазии.

"Арабский кошмар" предлагает нам совершить путешествие по реальному средневековому городу в нереальных кошмарах сна, который больше похож на лабиринт, созданный изощрённым мастером. Читатель при этом выглядит как Джордж у Клпаки Джерома. То есть он держится бодрячком, знает, что где-то есть выход и уверен, что может его найти. Наивный! Здесь каждый поворот рождает новую дорогу в неизвестность. Поиск осложняется ещё и тем, что лабиринт этот зеркальный, с искорёженной симметрией снов и реальных приключений и всех взаимосвязанных событий. В начале книги возникает лёгкая ассоциация с книгой-перевёртышем Стругацких, но тут совсем другие возможности: реальность во сне, сон в реальности, сон во сне другого человека, человек во сне другого спящего человека и так бесчисленное количество раз. При этом сны имеют много уровней, на каждом из которых свои герои, и все действия зависят от того, куда ты попал. Но самое удивительное - это, пожалуй отношения сна и реальности, их переплетение, почти неосязаемое, но имеющее место и складывающееся в одну ладную историю.

Что приятно радует глаз, здесь вообще всё построено на единстве и борьбе противоположностей. Сон - явь, мечты - истории. И везде внутри есть свои собственные пары. Ах, эта магическая цифра два!

Неужели каждая вещь на свете составляет пару с вещью себе подобной, как правая рука и левая рука? - два султана (двойник), две женщины, два карлика Барфи и Ладо (каирские уродцы), две обезьяны, две книги - Давадара и Кошачьего отца Сон Старого Паломника...Ибо всё на свете имеет левую руку и правую руку.

При всей закрученности и сложности сюжета, при всех описанных кошмарах, Ирвин ироничен, что тоже подкупает и примиряет с неприятностями, таящимися в книге. Скажу больше, мне роман показался местами даже смешным. Автор описывает город и персонажей, даже самых сирых и убогих, с большой нежностью и
долей юмора. Кроме того, он довольно уморительно сдабривает повествование забавными (в хорошем смысле этого слова) восточными мудростями и прямо нас предупреждает, чтобы мы не возлагали никаких серьёзных надежд на повествование:

Публика знает, что её дурачат. За то она и платит деньги.

После такого интересного эксперимента с новыми "Тысяча и одной ночью" даже как-то печально звучат слова автора в одном из его поздних интервью:

Когда я учился в Оксфорде, я подвесил к потолку доску, которая висела прямо над моей подушкой. На ней было написано: «Ты проснулся — запиши свой сон». Ну и потом я написал роман «Арабский кошмар», который полностью посвящен снам. Но с годами я пришел к выводу, что все это пустая трата времени. Сны бесполезны и скучны, я ни разу не увидел во сне ничего, что пригодилось бы мне в романе или рассказе.

И наконец я оставлю под катом немного заманчивых цитат, этакие

В высшей степени приятно оно (чтение), как я обнаружил, когда лежишь, подперев книгу коленями, чувствуешь, как тяжелеют веки, и уносишься в сон, уносишься далеко-далеко, да так, что поутру трудно понять, где кончилось содержание книги и начались сновидения.

Перспектива обманывает глаз, а обманывать глаз - значит обманывать рассудок.

Арабский кошмар ужасен и непристоен, однообразен и всё же внушает страх. Бессмысленное страдание, которое ничего не меняет.

Когда в этом городе человек умирает насильственной смертью, его дом обычно остаётся пустовать и превращается в руины.

Народ Каира думает, будто сокровища можно найти, забравшись в постель и уснув, и тогда джинн, быть может, поведает, где они или уж не знаю что.

Сны вызывают у людей желание спать. Мои истории будут вызывать у людей желание бодрствовать.
Суть всех этих историй состояла в том, что с обычным человеком должны неожиданно происходить необычные вещи.

Лишившись таинственности, женщина утрачивает и всё своё очарование.

Неспособность задать вопрос всегда губительна.

Ты задаёшь слишком много вопросов - больше выболтаешь, нежели почерпнёшь из ответов.

Ничто ничем не компенсируется, подумал он. "Я", которое смеётся, и "я", которое плачет, - это два разных "я".

Мужчине, дабы стать мужчиной, нужно сделать пять вещей: покурить опиума, переспать с чужой женой, обучиться какому-нибудь ремеслу, совершить паломничество в Мекку - и убить человека.

Отце, как подозревал Вейн, вынашивал планы - планы поразительной сложности, планы внутри планов, связанных с дальнейшими планами, замыслы, крушение которых было необходимо для успеха иных, более сложных махинаций, а те, с свою очередь, со всех сторон прикрывались и обеспечивались ложными ударами и отвлекающими манёврами, и всё это выливалось в грандиозный план, о чьей цели никто не мог даже догадываться, да и сам старик наверняка имел весьма смутное представление.

Море снов - это больше, чем метафора. Это один из образов Алям аль-Миталь, Мир Образов.

Мумие сохраняет видимость жизни в смерти, так же как сновидение сохраняет видимость бодрствования во сне.

На неторопливом, объятом сном Востоке всё по-другому. Историю, которую вы слушаете, скорее можно представить себе в виде ряда кроватей, связанных слабой нитью... простите, я, конечно, хотел сказать - в виде бус, нанизанных на тонкую, слабую нитку, - бус, похожих на те чётки, что перебирают, сидя у входа в кофейню, скучающие старики. Нет, чётки тоже не совсем подходят. Лучше вообразить ей в виде верёвочной фигуры эфемерных очертаний - одной из тех, что, играя, образуют дети, когда дёргают пальцами за петельки. Я слышал, что она зовётся кошачьей колыбелью.

История в истории - это точная копия вашего нынешнего положения, ибо что такое заговор, как не история в истории? И что такое шпион, как не человек, который стремится постичь этот внутренний сюжет, скрытую истину?

Каждый вопрос есть ответ на вопрос, заданный кем-то другим.

Однако подобное обилие смыслов и толкований равносильно полнейшему отсутствию смысла.

Книга перестала быть книгой о сне и сделалась сном о книге. Таковы парадоксы сна.

В действительности мы желаем не того, чего, как полагаем, желаем, а того, чего желать не должны.

- Полагаю, у меня нет выбора?
- Всё именно так, как вы полагаете.

Сновидение есть обман. Как называть чернокожего цветным.

Каждый человек несёт в себе свою судьбу. Судьба - это история, записанная в его сердце, в его печени и костях, и она излучает перед ним его будущее.

Это история, которая сочиняет человека. Из судеб одних людей получаются мелкие истории, из судеб других - великие, эпические. Большие истории пожирают малые. Все мы здесь, - сказал он, поглядев вокруг, - во всяком случае почти все - эпизоды в чьей-то истории.

Книжное государство, с командой "Стройотряд КЛУЭДО" вместе с Таней tatianadik , Наташей thali , Викой SantelliBungeys и Олей Penelopa2

Путеводитель по снам

Очень странное это ощущение: читать роман, написанный в форме путеводителя по средневековому Каиру, или путеводитель по снам, написанный в форме романа про средневековый Каир, который похож на фильм "Начало", только с восточным колоритом и туповатым английским шпионом вместо ди Каприо, где реальность дробится на множество уровней, некоторые районы города проваливаются в сны, герои рассказывают сказки, в которых герои рассказывают сказки, а по улицам бродит веселый сказитель Роберт Ирвин, тьфу, Грязный Йолл, который пишет "Тысячу и одну ночь" и еще "Рукопись, найденную в Сарагосе" - а нет, не ее, а "Арабский кошмар".

Несмотря на опыт автора в тонких делах восточных, "Арабский кошмар" - не восточная литература, разве что восточная литература, которая снится европейскому читателю. Провести читателя по лабиринту снов вызывается Бэльян, который притворяется паломником, но на самом деле приехал в Каир пошпионить. Впрочем, ему ни удается ни то, ни другое - с самого начала Бэльян крепко увязает в паутине снов, как муха в меду. Вообще он несколько глуповат и сворачивает с пути истинного, стоит его только какой вкусняшкой поманить; саксонская логика в момент пасует перед восточной интуицией и ощущениями - хорошего проводника нам дали, да, читатель? Ирвин выстраивает повествование по классической арабской схеме: это сон внутри сна, который внутри сна; рассказ внутри рассказа внутри рассказа, где сама книга становится дополнительным уровнем повествования. Можно самому выбирать, где проходит грань между сном и явью, реальностью и легендой - и, более того, при каждом прочтении выстраивать этот хрупкий мостик заново. Не мостик даже, а тот канат, по которому идет в романе канатоходец-сомнамбула.

Помимо сложного построения и расщепляющейся реальности в книге хватает всяких разных отсылок и аллюзий, вроде мелькнувшего в конце путешественника из Сарагосы (почти как монах Баскервильский у Эко). Даже жаль, что арабское средневековье - это не моя тема, потому что среднестатистический читатель, не подкованный в восточной культуре, едва ли с ходу отыщет все пасхалки и культурные слои. Что ж, с другой стороны, это повод перечитать книгу еще раз: "Арабский кошмар" как раз из тех, что при повторном чтении открываются с новой стороны.

Сон, которого не было.

Говорят, в давние времена на свете была Книга Песка. Знающие ее тайны могли преобразить землю в воду, а воду в землю. Могли они изменять направление ветров, людских голосов и сторон света. Из пепла слепить вазу, а из зла и глупости возродить в человеке мудрость и добрый нрав. И хоть по сию пору много искателей страждет поймать ее своим взглядом, нигде уже не слышно и не видно и деяний ее и деятелей. Говорят дальше многое: что была она была она украдена и переведена на латынь, а вместе с ней ушла и сила; что поглотило ее Чудовище Ночи, но смогло в себе одолеть и разломалось на тысячи частей; даже что скрывает ее обычный торговец в своей книжной лавке неподалеку. Но чаще всего сулят по рассказам воров с севера. Они вспоминают, что были до них те, что помогли одному ученому найти ее. И первое о чем тот сказал Книге было велением увидеть секрет, благодаря чему способна она на такие могущества. В тот же миг захлопнулись ее страницы, и на людей упала буря из песка, порвала им кожу и глаза их, а после унеслась с громом ввысь. В речах мудрецов можно услышать , что был это волшебный песок, вместе с ним ушло и все волшебство. Но не бывает в мире так, чтобы нечто исчезало и забывалось без малейшего остатка. Уверены мудрецы стоит найти лишь только горстку того волшебства и втереть ее себе в глаза, так сможешь ты в любой книге прочесть великие тайны. Но где искать его – не может сказать никто. Историю эту передавали из уст в уста, от отца к сыновьям, от учителей к ученикам, от любителей небылиц к малодушным простецам. Все помнят и все знают ее. Знал ее и я, живущий в пустыне. И пришла в мою голову мысль, прохладная и свежая, как родник: вряд ли кто-то пробовал втирать себе в глаза песок хоть какой-либо. Осмелев от радости, упал я на колени, зачерпнул горсть и закопал свое видение до хруста на зубах. Единственное, что ощутил я были кровь и боль. Горечь залила мое сердце. Понял я, что будут говорить обо мне лишь в нелепых рассказах с этих пор. И тогда решил я говорить всем встречным мне, что глаза мои потому ранены, что я и есть тот, кто закрыл страницы Книги. За краткий миг, что был я с ними наедине, смог я постичь все ее тайны, что по силам мне менять небо и землю местами, превращать кого угодно в диковинных зверей, сделать Луну Солнцем, а Солнце Луной. Но ничего из этого не смогу я проделать без силы, что исчезла в тот день. Мало кто верил мне, в основном только отмахивались и шутили. Просили: расскажи же тогда хотя бы сам способ, без его воплощения, ведь понимать то ты его все равно можешь, и раз так, то напиши новую Книгу. Деваться было некуда. Собрал я все старые сказки, подслушал свои сны и написал. Выглядела она чудно. Авторитеты сравнивали ее с великими трактатами. И стоит она сбоку по всему миру у книжных торговцев. Вроде бы все вышло так, что можно заподозрить необыкновенную причину у этих дел. С довольством вспоминаю я ту кровь и боль, что мне довелось испытать и понимаю, что не глупость то была, но великая мудрость.