…Замок Ураниборг датского астронома и астролога (или астронома-астролога?) Тихо Браге. Своеобразный «мир в миниатюре», в котором начинается «крестный путь к высшей истине» не только самого Браге, но и его «ангела-хранителя» – мудрого и смешного уродца Йеппе.
…Своеобразная попытка создания нового «Имени Розы»? Или – попытка воссоздания на литературном уровне новой «Седьмой печати»?
– Почему бы не удовлетвориться зрелищем этой простой, умиротворяющей красоты, что окружает нас здесь? Косули, шепот ветра, вон те две белошвейки, что, смотрите, болтают друг с дружкой там, внизу, дети, бегающие со своей собакой вокруг ярмарочного столба… – Мне больше нравятся бескрайние небесные миры, – отрезал он.
Сеньор заявил старому монарху, что он, мол, не сомневается: придет день, и ему удастся убедить его сына, будущего государя, изучить астрономию и обратить свои помыслы к возвышенному. На что принц, без сомнения, сильно задетый, отвечал, что величие человека не зависит от рода его занятий: мудрецы, без сомнения, встречаются и среди смотрителей маяков, но было бы затруднительно отыскать смотрителя маяка среди мудрецов.
Его метода заключалась в том, чтобы слоги, составляющие слова, обозначать посредством образов животного мира. Он изобрел тридцать знаков, чтобы через них представить различные свойства памяти; я по сему поводу заметил, что ему, верно, стоит немалого труда заменять природное искусственным.
Он пригрозил отправить меня в тюрьму за компанию с Фюрбомом, совет же отверг, а между тем лучше было бы к нему прислушаться. Но если бы сильные мира сего были разумны, дела в нем пошли бы еще хуже, ведь никто из них не соблаговолит дать себе труд управлять.
-Есть тысяча способов впасть в ересь, - заметил я, и сердце вдруг сжалось от мучительного сострадания, - Это может случиться с человеком самой невинной души, притом когда угодно, даже в час его рождения.
-О ком это ты толкуешь?
-О себе, Сеньор, о моем противоестественном случае. Мне очень повезло, что у нас не так высоко чтут природное совершенство, как то делали в старину норвежские воины.
-Почему? - удивился он.
-Они бы меня не оставили в живых.
-Природа не знает несовершенства.
-И, однако, кто решился бы отрицать, что мой братец-нетопырь от совершенства весьма далек?
-От природы не удаляется никто.
-Да разве в моем уродстве она сама не терпит искажения? Разве я не отрешен от всего доброго и прекрасного, не обделен духом Господним?
-Божественный закон не может быть внеприродным. Ничего противоестественного не существует. Твоя наружность не менее божественна, чем у самого Аполлона.
-Сам Джордано Бруно согласился бы с этим! - вскрикнул я, вполне удовлетворенный.
Тут он понял, что я, желая их объединить, уподобляюсь ослу Меркурия, одолеваю пропасти.
-Да кто ты такой? - вопросил он. -Мой мертвый брат? Демон? Христов посланец?
-Господь присутствует во мне, как и во всех прочих вещах, вы же сами это только что сказали!
Тут и разразилась гроза. В кронах зашумели дождевые струи.
-Я хотел бросить тебя на острове, а ты всё равно привязан ко мне. Почему? Почему ты не возненавидел меня, как все?
Ища, что ответить, я вспомнил об очках, подаренных мне когда-то его гостем Филиппом Ротманом. Я сказал ему спасибо за то, что он их у меня не отобрал, тем самым позволив мне прочесть столько книг из его библиотеки.
-Ты же знаешь, что чтение я тебе запретил.
-Но и вы знаете, что я все-таки читал.
Мысль, что я, стало быть, без ведома своего хозяина оказался его спасителем, сильно взволновала меня, заставив понять, что во мне живет глубокая преданность этому человеку. С тех пор дурное обхождение, которому он меня подвергал, перестало что-нибудь значить, и хотя Ливэ не раз пыталась меня убедить, сколь чувствительны претерпеваемые мною унижения, они представлялись мне лишь следствием его благодушной шутливости, ведь у меня совсем не было гордости. Когда по его приказу мне приходилось раздеваться перед собранием студентов, английским пастором, пьяными шотландцами или каким-нибудь заезжим дворянином из центральной Европы, я повиновался с радостным терпением; когда он допрашивал меня о движении звезд, чтобы дать гостям повод посмеяться над моим невежеством, когда он использовал мою ошибку, чтобы от противного доказать перед всеми справедливость своей теории устройства вселенной, суровость его нрава не могла оттолкнуть меня (хотя, сказать по чести, у этого правила было одно исключение - когда он приказал музыкантам замолчать, я сердился, он ведь заявлял, что этот шум ему осточертел, меня же, наоборот, ничто так не пленяло, как мелодии Вербуа, а за то, чтобы выучиться играть на лютне, я бы отдал жизнь).
В ночь лунного затмения душу мою объял транс воспоминаний. Мои видения были столь ярки и многочисленны, что я ощутил признательность к Джордано Бруно, опередившему меня на путях такого познания. К немалому моему изумлению, каждое слово итальянца запечатлелось во мне с такой точностью, словно это были мои собственные речи. Благодаря ему я постиг важную истину: те представления, что мы сохраняем о прошлом, являются единственным средством обрести власть над грядущим, каковое вмещается в них полностью. Так дух Господень и судьбы царствия небесного запечатлены на малейшем осколке материи, утверждал он.
У жены хозяина дома Вильгельма Хесселя были две маленькие собачки турецкой породы, из тех, что богатые дамы из северной Германии целыми днями таскают на руках, прижимая к груди. С недавних пор эта мода достигла и здешних мест. Бруно стал насмехаться над такой призрачной заменой любви. Он, только что отпускавший хозяйке комплименты по поводу её красоты, теперь, напротив, осыпал её колкостями столь оскорбительными, что я подумал: "Эта женщина искренно, всем сердцем любит своих собак, зато мужчина вроде него таких чувств не испытает даже к родным детям".
-А ты не считаешь, что лучше уж быть камешком?
Я бурно воспротивился, вскрикнув, что нет.
-И почему же?
Красота других достаточно отрадна, чтобы утешить меня в моем безобразии, сказал я ему.