Ада, или Радости страсти

Он видел в ней отражение всего, что его изощренный и неистовый дух искал в жизни.

Соединить несоединимое, сплести чарующее кружево из нитей разных оттенков, непохожих текстур в единое плотно. И получить образец искусства, вглядываясь в глубины которого, захватывает дух.

Томно, томно, с лукавой улыбкой Набоков затягивает в свои сети, и вновь не вырваться, и остаться на песчаном дне на все долгие промежутки времени, которыми полна наша жизнь.

"Ада" вошла в мои мысли еще несколько лет назад, и так осталась в них, постоянно напоминая о себе: "Прочти, прочти..." Так хотелось погрузиться в обволакивающую тяжесть слов.

Погрузилась.

Выпукло, телесно, нежно, изощренно, запретно пытает читателей этот роман Набокова. Пугает своей бесконечной глубиной, своей невозможной любовью.

В "Аде" представлен гуттапречевый образец постмодернизма, который именно в набоковском воплощении может именно так полюбиться.

Вместо Земли - Анти-Терра, где торжествует смесь времен: небоскребы Америки, достижения цивилизации двадцатого века и медленно-размеренно текущая жизнь усадьбы из идеального прошлого столь давно несуществующей и никогда вновь не воскреснувшей дореволюционной России. И два героя, их любовь, начавшаяся с Адиных двенадцати лет. Ада Вин и Ван Вин, брат и сестра, и их блуждание сквозь долгие годы к воссоединению. Их отчаянная, горячечная, невероятная, но неоспоримая любовь. Любовь, наполненная в своей сердцевине порывистостью, фатальным эротизмом, страстностью и неизбывной нежностью, что эхом пронесется через их долгие жизни с той детской поры. Ада Вин и Ван Вин. И их вечный миг близости, где всегда будет он, и всегда будет она. Ведь ей, его Аде "при первом же трубном гласе судьбы он сдаст всего себя без остатка".

Текст, что выворачивает чувства наизнанку, околдовывает и шокирует неприкрытой обнаженностью тел, слов, но нет и налета пошлости. Игра на грани. И вечные миражи, что тревожат после прочтения. Литературные отсылки, словесные ребусы и ловушки, которые не разгадать до конца.

Это сложный, многослойный роман, перегруженный иллюзиями и фантазийностью автора. В этом романе хочется остаться, складывать мозаику из слов, открывая для себя все новые смыслы, окрашивая роман в новые оттенки: золотисто-жженый, лавандовый, алебастровый, медно-рыжеватый, черный, тициановский...

Ох, и сколько же еще всего там, в тех страницах позднего Набоковского романа, сколько всего хочется удержать в памяти, запечатлять на чувственном и духовном уровне: образы бабочек, изучаемых Адой; Вана, ходящего на руках в тот памятный июльский день 1884 года; лавандовую рябь моря; долгие жаркие минуты детства и юности в поместье; нескончаемые прикосновения; трепет сердца и тела; необратимость всего случившегося с Адой и Ваном. И погружение с головой в тот медово-волнующий дурман, и пить притягательную горечь из слов. До дна. Без остатка.

О земляничных полянах площадью в пол-Европы.

Прививка от соблазна произнести: "Я - самая большая ваша поклонница!", была получена в ранней юности с "Мизери" Стивена Кинга. Там эту фразу повторяет монструозная медсестра, кромсая, морально и физически, попавшего к ней в лапы писателя. Не случись прочесть роман, начапа бы ею отзыв об " Аде", потому что трепетную нежность к Набокову питаю с девятнадцати, когда впервые прочла "Лолиту". Потом какое-то время читала по кругу - от начала к концу и снова с начала. И еще много-чего у писателя перечитала: от горько-отчаянной "Камеры обскура" и непонятой в первый раз "Защиты Лужина" к оде русской словесности "Дару" и лекциям по литературе, русской и зарубежной.

Потому, остерегшись от эмоциональных излияний в адрес Сирина, без ложной скромности скажу, что предмет знаю отменно. А потому, игровое задание прочесть поздний его роман восприняла, как подарок для себя - еще бы, наслаждаться благоуханной набоковской прозой, до которой в противном случае дошли бы руки или нет, бог весть. Поясню, почему могли не дойти. Роман написан по-английски и авторского перевода, в отличии от "Лолиты", не имеет. А читать Набокова, переведенного на русский кем-то еще - в этом все-таки изрядная доля лотереи. Забегая вперед, переведено удачно, неодобрение набоковедов кажется мне преувеличенным.

Итак, что есть "Ада"? Эротическая утопия, воскрешающая "Россию, которую мы потеряли" в декорациях, столь любезных ценителям шедевра "Как упоительны в России вечера", но с действием перенесенным в некую условную Антитерру - параллельный мир, отличный от нашего географически и исторически, с некоторыми несерьезными отклонениями от генеральной линии развития, обусловленными, в первую очередь, географией. Мир геополитически поделен не привычным для нас образом, но с доминирующей в восточном полушарии Британской Империей, а в западном Эстотией - конгломератом России и Североамериканских Штатов. Есть еще Татария и ее союзник Китай, противостоящие английскому миру в перманентной Крымской войне.

Название Эстотия отсылает в первую очередь не к Эстонии, но к эстетике, иначе - эстетической составляющей человеческой натуры, отличающей в кьеркегоровом смысле обывателя от человека, преодолевшего первую ступень личностного роста. Эстоты, большей частью, хороши собой, более умны и лучше чувствуют прекрасное, чем... Чем кто? Ну, наверно, чем татары или китайцы. Впрочем, с поправкой на ветер. Не все, а лишь привилегированная часть, благополучие которой зиждется на полукрепостном положении большей части народонаселения.

Но есть ли нам дело до плебса? Правильно, нет. В фокусе нашего внимания белая кость, голубая кровь и соль земли эстотской. Образ жизни, забавы, занятия, образовательные цензы которой максимально приближены к представлению о дореволюционной жизни, где "гимназистки румяные от мороза чуть пьяные", "и вальсы Шуберта, и хруст французской булки". Что ты несешь, окстись, это все вульгарнейшая пошлость, а Набоков эталон безупречного вкуса. А я разве спорю? Набоков - это:

"Из комнаты в сени свеча переходит и меркнет. Плывет отпечаток в глазах. Пока отражений своих не находит беззвездная ночь в темно-синих ветвях. Пора. Мы уходим. Еще молодые. Со списком еще не приснившихся снов. С последним, чуть зримым мерцаньем России на фосфорных рифмах последних стихов".

Три дюжины слов, а щемяще-нежная потерянная Россия воочию перед тобой, Никто как он не умел этого. Так зачем же теперь лаешь любимого писателя? Затем, что "здесь" любовь, шампанское, закаты, переулки и пресловутый хруст французской булки. Владимир Владимирович, словно бы, задался с этим романом целью наваять шедевр, который переплюнул бы "Лолиту" в рейтинге читательских преференций. Нимфетка? Будьте-пожалте, даже еще и годом моложе. Потерянный рай Гумбертова детства в принадлежащем отцу отеле на французской Ривьере? Тут будет лучше - поместье Ардис: комары, горящий амбар, салфеточная икра, "ах, лето красное, забавы и прогулки". Получите-распишитесь.

Запретная страсть? Да сколько угодно во всех мало-мальски пригодных, а то и вовсе непригодных для того местах ("Дорогой, меняя обстановку нашего дома, я хотела бы тебя попросить оставить некоторые вещи в память любовных безумств: кушетку, банкетку, рояль, и... люстру. Ах, Жорж был такой затейник"). Когда вкус отказывает Тельцу, это тотально. Инцест? Его есть у меня, и не какой-нибудь условно-приемлемый: кузен-кузина; нет, уж пусть родные брат и сестричка, а для надежности сунем к ним в койку еще одну нимфетку, растленную сестрой. Поймите, я не обвиняю Набокова в аморальности, он был гений и виртуозный конькобежец с врожденным умением пронестись по ледяной кромке, не сорвавшись в болото китча и порнографии.

Только вот, дело в том, что какой бы ни была причина, по которой писатель опускаетфакел несомого им божественного огня: прикурить или духовку зажечь, результат всегда один - пламя начинает чадить. И можно сколько угодно говорить о постмодерне, пародии на семейную сагу и шедевры мировой литературы; об аллюзиях к к Прусту до Джойсу; можно даже наслаждаться богатством трехъязычных аллитераций. Все это не наполнит пустышку смыслом. И клубничка, собранная с земляничных полян площадью в пол-Европы не перевесит одного белого носочка Лолиты на тех весах, где слышишь: "Ты был взвешен, измерен и признан... ну, ты сам понимаешь"

БлокАды

Тридцать лет назад у кинчевской «Алисы» появился второй студийный магнитоальбом с претензионным и, возможно, отчасти скандализированным, но всё равно вкусным по неоднозначности заключённых в него смыслов названием «БлокАда». Вот это самое название в чуть изменённом виде и хочется вытащить в заголовок отзыва на только что прочитанную книгу: «БлокАды» — выплясывают пальцы и просятся выпечатать степ на клавиатуре — ну и исполать вам, пальчики мои. Ассоциативка эта вылезла не просто так, только за ради обыгрывания имени главной действующей героини романа, но ещё и по схожести энергетики этих столь разнородных по форме и содержанию и одновременно близких творческих продуктов. Тот заряд анархического протеста против устоявшейся системы отношений, против того, что считается узаконенной нормой, который содержится в кинчевской музыке и словах песен, точно так же есть и в этой романтизированной эротической поэме о чувствах и отношениях двух людей. Анархическую сходственность эту столь же сложно сформулировать словами, сколь просто почувствовать и прочувствовать их системную близость, практически единство.

Восприятие во время чтения романа и впечатление по его прочтении осталось двойственное. И двойственность эта заключается сразу в нескольких моментах. Ну, вот кажется, что главный герой книги — Ван (и это безусловно так, поскольку все книжно-жизненные события подаются нам будучи пропущенными сквозь фильтр вановских мыслей и чувств, кинематику вановских действий и статику его позиции), но тут же обнаруживаешь, что главным героем романа становится всё-таки Ада — девочка-девушка-женщина, в которую Иван-Ван был влюблён всю свою едва ли не столетнюю жизнь, и вся жизнь его оказалась накрученной и наверченной вокруг этого имени и вокруг этой личности — Ада, Аду, Аде, Ады, Адой — все падежные окончания здесь и сейчас будут кстати и вовремя. Ведь именно потому и только для подчёркивания этого обстоятельства автор мимоходит и игнорирует всю остальную жизнь героя — даже и тогда, когда периоды безАдового и безАдиного его существования длились годами и десятилетиями, всё равно вся эта безАдовая жизнь Ванна заключена автором книги в прочерк умолчания или только лишь беглого мимоходного упоминания. Ибо есть Жизнь и есть просто существование: есть ощущение наполненности жизни радостью единения с любимым человеком и любовью (да-да, в том числе и физической и физиологической), и есть простое проживание минут и часов, месяцев и лет, просто распорядок существования, без Чувства и без Ощущения. С Адой ты в раю, а в отсутствии Ады — в аду, в аду отсутствия, в аду пустоты существования, в аду прочерка.

Двойственность книги и в той на грани фола открытости и откровенности, с которыми подаётся нам физическая сторона влечения и сближения и обладания друг дружкой — с одной стороны, соблюдены почти все нормы так называемого приличия, отделяющие порнографическую литературу от эротической, но с другой, чтение романа явно возбуждает именно физическую и физиологическую потребность любить и быть любимым, потребность физиологической близости с существом противоположного пола (в случае гетеросексуальной ориентации) или все остальные прочие возможные варианты сближение и соединения на уровне тела (в случае всех прочих неназываемых здесь вариантов сексуальной ориентации читателя).

Двойственная сущность читаемого заключается и в том отношении к читаемому, которое неизбежно возникает и порой меняется до буквально полярной антиподной противопоставленности — то ты наслаждаешься вязью набоковского литературного языкового многообразия (от слова «образ») и поражаешься точностью и откровенностью его чувственно-духовных обнажений (утыкаясь при этом в какие-то свои собственные бывшие события и чувства), то вдруг испытываешь острое брезгливо-рвотное ощущение от той порочной и уже граничащей с медицинской объективностью стороны чувств и отношений героев книги — может быть именно потому брезгуешь и отторгаешься, что считаешь всё описываемое Набоковым не пороком, но просто делом сугубо интимным и не подлежащим открытости и демонстрации, подглядыванию и оглашению (недаром среди Мужчин считается неприличным и немужским поступком что-то и как-то рассказывать о своих интимных делах и отношениях, а всё рассказываемое при этом чаще всего оказывается пустой похвальбой и трёпом — по крайней мере так в основном бывало в той мужской компании, в которой в своё время вращался я и внутри которой воспитывался — врать и приукрашивать можешь сколько угодно, но никогда не следует называть реальных имён, мест и прочих деталей — и именно потому считается, что женские подобного рода байки гораздо опаснее, ибо дамы обычно говорят правду или нечто близкое к правде).

Двойственность романа кроется и в его содержательном значении и наполнении. Конечно, изначально и откровенно бросаясь в глаза, выпячивается лично-интимная суть книги — отношения юных кузенов, постепенно превращающиеся в большие и глубокие (несмотря на кажущуюся их поверностность и сугубую физиологичность) чувства и в конце-концов ставшие постоянной связью навек до конца жизни. Но нельзя отбросить в сторону и некоторую философическую составляющую книги, а философствованиям о природе и сути и Времени и Пространства Набоков отводит солидную долю объёма и авторского таланта, да и авторских размышлизмов тоже. Насколько глубока эта философия и насколько она сопрягается и коррелирует с похожими по направленности мыслями и размышлениями других философов и прочих, философствующих в этом эйнштейновском поле, разберутся пожалуй только специалисты, однако же проигнорировать эти мысли и рассуждения человека на свете пожившего и прожившего уже всю основную массу отведённых ему лет никак не возможно. А соглашаться со всем этим или оспаривать — тут уж каждый читатель будет решать сам за себя и для себя.
И точно так же каждый читатель сам решит, насколько сильны в романе фантастические начала и приёмы — как по мне, так я бы просто не упоминал о книге, как о романе с некоторой толикой фантастики, ведь любая художественная книга является в той или иной степени выдумкой автора и в той или иной степени содержит в себе выдуманные миры, ситуации и обстоятельства, персонажей и всё прочее сюжетное…

И наконец и сама оценка роману напрашивается двойственная, выставленная в написании через дробь, да ещё и сами значения при этом тоже будут дробными, ну что-то типа 4,5/2,5. Не, ну а вы на что надеялись, выдавая в задание книгу такого уровня (риторический вопрос органавтам Брускам)!

Буду честна и скажу, что у Владимира Набокова есть романы получше «Ады». Это не книга, а какой-то невкусный винегрет вперемешку с бредом сумасшедшего. Набоков, ты ли это? Никому не советую. Это может понравиться тем, кто любит фантастику и абсурдизм в одном флаконе. Не обошлось и без линии любви, но, как всегда у писателя, она «больная» и отличная от традиционной схемы. Короче, плохо. Хотя к Набокову хорошо отношусь и даже трепетно люблю.

Из двух миллионов моральных законов

«Померанцев высказал самое главное — мы пишем не потому, что хотим разобраться или понять, мы пишем потому, что хотим понравиться, потому что хотим угодить.» (Из лекций Д.Быкова о литературе)

Уж кому невозможно предъявить обвинение в желании понравиться, так это Набокову. Не тот характер, не те убеждения. И уважать его жизненную позицию я могу хотя бы потому, что далеко не у всех хватает ума, не говоря уже о смелости, подвергать сомнению то, что повсеместно считается непреложным.

В те времена, когда были написаны и «Лолита», и «Ада», общественность проповедовала такую линию поведения, в которой лицемерие и ханжество стояли едва ли не на первом месте. Нельзя говорить о вещах сомнительной нравственности, а вот делать их – каждому не запретишь, а не каждому тем более. Надо признать, что докса с тех пор радикально не изменилась, мораль и духовность являются предметом неистовых камланий и священной коровой социальной жизни, а пересмотр общественных устоев – занятие априори неблагодарное, потому что нет ничего более живучего, чем догмы.

Несмотря на то, что тема неудобная и невыгодная, Набоков в своем творчестве возвращается к ней снова и снова. Посредством своих книг он дает возможность поразмыслить – нужны ли стандарты поведения, заданные без объяснения их внутренней логики?

Не сомневаюсь, что и без меня найдется множество читателей, которые увидят в «Аде» поэтику слога, бесчисленные аллюзии и аллитерации, искусно нанизанные на нить фабулы, и прочая. Перед соблазном соригинальничать не устояли даже переводчики и критики. Достаточно отметить любопытную игру слов с leg, ляга, лядвии, которые превратились в лягвии в переводе Ильина. Also, there was an article titled Taking Nabokov Clitorally (instead of Literally, of course). A proficient reader can do justice to this suggestive wordplay.

Тем не менее, в выражении средства художественной выразительности ключевым является слово средства. Целью же может быть лишь идея, только она имеет смысл. И суматошная беготня моего внутреннего пони по герменевтическим кругам окрест романа привела сразу к нескольким выводам.

Наблюдая за долгими отношениями Вана и Ады, очень хочется найти morale для этой l’amore. Но, если приглядеться, именно о любви и для любви тут ничего нет. И роман – все-таки не об прокрустовой привязанности одного человека к другому… и даже не о сексуальности и не об инцесте.

Набоков пишет прежде всего о человеческой жизни и о тех скобках, которыми она строго ограничена. Это рождение и смерть, а кроме них – предрассудки, предубеждения, превратные суждения, узкие понятия, давление общественного мнения, привычность к легкости бытия и неумение занять свой ум или соотнести требования природы с требованиями разума. Пожалуй, немало сказано о самовоспитании. И, конечно, автор сделал открытой для обсуждения тему: не находится ли в рамках природной нормы то, что считается сексуальными аберрациями и девиациями?

Кроме того, «Ада» – это то зеркало, в котором отразился сам Набоков. Его любовь к энтомологии, к кроссвордам, к шахматам, к двойникам и двойственности. И его юношеские чувства, и его зрелые рефлексии. Он был не только открыт и откровенен, но и – опять же! – отважен, сознательно соглашаясь на неизбежное преломление и искажение своего призрачного автопортрета в читательском восприятии.

И это ощущение чего-то личного усугубляется тем, что произведение, отсвечивая разнообразными гранями, всякий раз предоставляет читателю совершенно мужской взгляд на жизнь, который никогда не встречается с женским. Несмотря на название, роман вовсе не про Аду, а про Вана. Автор делает акцент на главном герое, отчаянно воспевает его маскулинность, перечисляет физические достоинства, заостряет внимание на чувственных проблемах, переживаниях, сомнениях, изучает ход мыслей. Так что во всех ракурсах, деталях, оттенках можно изучить, как тяжело живется юноше на пике гиперсексуальности, как сложно сохранять присутствие духа, не попользовав время от времени пассивного гея или хорошенькую служанку, как органично из этого образа жизни потом проистекает необходимость регулярного посещения борделей и как неизбежно наступает пора философствований по мере приближения импотенции. Вашу мать, я плакалъ.

Что же до героини, то в этом мужском романе она – всего лишь убогая статистка… пусть даже чуть загадочная, со своими тараканами и метаниями. Тем самым «Ада» на свой манер перепевает «Лолиту», снова представляя на суд публики образ ребенка, порой капризного и непоследовательного, незрелого в вопросах взаимоотношений полов. Дальнейшая линия поведения героини местами довольно невнятна, нелогична и не имеет под собой четкой психологической подоплеки. Примерно так же отвратительно выписана Каренина у Толстого: ‘сама не знаю, зачем я это сделала, наверное, я просто истеричка'. Можно сказать, что гендерный вопрос автором был провален с треском, и словесная эквилибристика – это своеобразная компенсация за неудачу.

– Из чего следует лишь, – сказал Ван, – что положение наше отчаянное.

Ну не «все пропало, все пропало», но зрелище удручающее. Помимо прочего, поначалу вызывает отторжение странное претенциозное эстетство, свойственное героям, – порой кажется, это то единственное, во что смогло трансформироваться полученное ими образование. Эрудированность как пассивное потребление чужих идей, поверхностная и жалкая в своей самонадеянности. У Вана она впоследствии переросла-таки в умеренные философствования, а у Ады… ну, как было уже сказано, роман вовсе не о ней.

Ведь даже Набоков в своих попытках ломки стереотипов не столь уж радикален. Иначе методу установления женской невинности без телесного обследования мог бы быть противопоставлен столь же деликатный метод установления мужской невинности как адекватный ответ на возможный поворот рыночного спроса и на потребительские ожидания потенциально существующих групп.

Кроме того, вопреки высказанным в заключительной части книги опасениям, городок Лолита из штата Техас не был переименован. Что лишний раз доказывает, что в этом инертном мире изменения происходят не так уж часто.