«Я лечу на роликах, по набережной. Рассекаю. Именно рассекаю, воздух, я его чувствую — и асфальт чувствую, мне иногда нравиться ехать таким классическим коньком, не устаёшь, просто спокойно едешь — и получается очень быстро. Левой! Правой! Вода, река. Здравствуй, Здравствуй, речфлот, но я не хочу думать даже про тебя, нет мыслей: левой, правой, дышать. Проветриванье мозга». Игнат Волков несется на роликах, на самокате, стремительно перемещается по городу и по жизни, — но он наблюдает,...
Без музыки и без искусства вообще. Человек не может. Это единственное, что удерживает его. На самом краю.
— Чего ещё не в стиле?
— Шнурки одинаковые. Раз носки разные, шнурки тоже разные должны быть. Купи на обратном пути.
— Разные купить? — не понял я.
— Вот же тормоз у меня сын. Две пары купи, балда, разного цвета!
Я киваю, выскакиваю за дверь.
— Игнат! Шарф!… И вообще имей ввиду. Что иногда мужчина должен уметь выглядеть не клоуном. Бывают такие ситуации.
Главная же моя поварская фишка — это сыр. Если любую еду засыпать сыром, то выходит не просто еда, а искусство. И вот ещё что: если я приготовил ужин, то никто уже не скажет, что комната моя завалена и в неё не войти. Ну, скажут, конечно. Найдутся некоторые. Но согласитесь, что моральное превосходство на моей стороне.
На упаковке нарисовано: кипящая вода, засыпать макароны на 9 минут; и вот они прекрасные на праздник к нам пришли, дымятся в тарелке.
— Понимаешь, Игнат. Музыкантом я не буду. А играть уже умею, мне хватит. Зачем диплом? Музыкой пусть те занимаются, кому без неё не жить. У кого талант. Этот вон пусть играет, – он кивнул на Мишу.
— Захотелось изменить жизнь. Многое. Против течения поплыть. А то течение, знаешь… Мало ли куда унесёт. Хочу сам.
Знаешь, она очень на меня похожа, я сама такая была: не подходи – убьёт!
Человеку плохо. Это так странно; вокруг такая осень! И мне страшно хорошо (ну, до этого момента было хорошо), такая придурочная радость ниоткуда, просто от скорости и неба. А тут человеку плохо, плохо как! А я проехал мимо и гоню дальше. Что я могу сделать? Откуда я знаю, что у неё там? Несчастная любовь? С родителями поссорилась? Может, она из-за двойки ревёт, кто знает этих девчонок, ревут из-за любой ерунды. Даже из-за четвёрки могут.
Мироздание или кто там со мной разговаривает – что ты, чёрт возьми, имеешь в виду?!.
Как смешно математичка сказала сегодня: достаньте ваши знания из небытия! Из небытия.
Разглядываю себя в зеркале. Обычно нет, а тут интересно – другое лицо с губой этой. Ну и вообще другое лицо. Я всегда думаю, что я не такой. Смотрю в зеркало и удивляюсь. И фотографии свои, кстати, терпеть не могу. Не потому что я там некрасивый (ну, это не страшно), а именно потому, что там другой человек. Не я. Или как раз я? Что вообще это за «я» такое? Я должен чем-то заняться, главным в жизни. Что это – главное?.. А то так, просто катаюсь – и всё.
— Это был мне подарок. Иногда за рассеянность полагается не наказание, а подарок.
Внутри меня кофе, круассан и радость.
Да-а-а. Наши бабушки – сила, конечно. Сила любви.
Странное существо человек. То ему жарко, то холодно. Деликатное, дрожащее. Ведь как точно температуру нужно выстроить, чтобы ему было хорошо! На Меркурии он не смог бы, на Марсе тоже. Да нигде. На Земле ничего ещё – и то. Плюс-минус двадцать градусов – и катастрофа. Каких-то жалких двадцать градусов! А во Вселенной знаете, какие перепады температур?!. Хорошо, хоть человек этот несчастный одеваться умеет. А если голый? Вообще тогда караул. То ли дело всякие звери. Или вот деревья. Стоят себе, не жужжат. На Меркурии, кстати, минус сто восемьдесят ночью. А днём… Днём я забыл. Смотрю в «Гугле», в телефоне. Ничего так себе, там сутки длятся наших два месяца. А год – 88 дней. Выходит, в году меньше двух суток. Я и раньше знал, но забыл. Странная планета.
* * * Запрещено без каски Входить на территорию. Собака породы хаски Живёт в консерватории. Собака волчьей окраски С голубыми глазами. Придёте слушать симфонии — Её увидите сами. И если вы без каски Зайдёте на территорию, Собака породы хаски Сожрёт вас в консерватории.
А если как сейчас – устал весь, совсем. Мышцы устали. А голова – нет, наоборот. Мысли носятся. Чего вот они не устанут тоже! Тогда, чтобы не было взрыва, лучше всего – игра. Чем проще, тем лучше. И кастрюля с крышкой, башка моя, в которой мысли, превращается в чайник. С носиком. И через носик в одну сторону, как пар, выходят мысли, и там, внутри, успокаивается. И потом я могу жить и работать. Я та-ак могу работать! Вообще. Вы меня не узнаете! Только сейчас долопаю эти жёлтые шарики. И ка-ак начну!
А спектакли бывают красивые. Правда, меня чаще всего всё равно выключает, и я думаю о своём. А потом опять включаюсь. Такой переменный ток в голове. И мой «отдельный транслятор» по-прежнему работает. Всегда выясняется, что я что-то видел, чего не было. А я думаю, это просто другие смотреть не умеют. Там же гораздо больше, чем то, что все видят.
Мы раньше ржали над ним, но тут вдруг я понял, что он врёт от беспомощности. Хочется, чтобы его, мелкого, косоглазого, тоже считали крутым. А мне… Мне вдруг перестало хотеться. Чтобы меня крутым считали. Я… Я и так знаю. Девушке было плохо, и я её утешил. Что там Малашевич против меня! Ну, и я стал ему поддакивать. Делать большие глаза: «Ну, а она что? А ты? Ну ты даёшь!» Малашевич как-то расцвел и даже угостил меня своей пиццей напополам. И так вышло, что я поел нормально, хоть и без денег. И чай с лимоном, лимон у нас бесплатно и сахар, а пакетик чайный я у Малашевича взял. Как-то жалко его. Выдумывает, выдумывает… Они бы в обморок упали, если бы увидели, какую Машу я кофе угощал. Но я никогда в жизни им не расскажу. Лучше наврать чего-нибудь. А это… Не поймут.
— Опыт, – говорит она, – сын ошибок трудных.
Может, если бы я был брюнетом, меня не звали бы Зайцевым. А так – волосы жёлтые.
Дурацкий цвет, как у Иванушки-дурачка. Жёлтые и торчат. Первый день голову помоешь
— нормально ; а на второй — уже будто сто лет не мыл. Я пробовал стричься коротко,
вышел ужас. Будто один нос на лице торчит, причём на чужом каком-то лице. Лучше уж
так, как есть: отросли и нормально вроде, лицо не очень видно. Но зайцы же белые! Или
серые, русаки там. Разве бывают такие жёлтые?
Или у меня лицо травоядное, не хищное? Лицо как лицо. Ну, не хищное. Но причём тут
зайцы!
Обидно, в конце концов. Никакой я им не Зайцев.
И ещё имя: Игнат. Нормальные люди родители вообще, нет?…
Ну, это папа назвал. В честь друга, который погиб. Папа, наверное, хотел, чтобы я был на
того Игната похож. А я не похож. И что мне теперь?… Виноват я, да? Знаете, как меня
бабушка зовёт? Ну, как думаете?…
Натик.
Ноу комментс.
Хотя, с другой стороны — хорошо, что папиного друга звали не Сигизмунд, например. И
очень плохо, что он погиб. Он, конечно, был очень хороший. И его имя осталось бы при
нём, а мне бы досталось Лёвкино.
А вот Лёва. Я же им говорил, что так нельзя: Лев Волков. Зоопарк какой-то! Но они разве
послушают… Мама всю жизнь, оказывается, хотела, чтобы сын Лёвка, Лёвушка. И не
виновата она, что папа Волков оказался.
— Есть же Лев Лосев, — сказал тогда папа. — И Волков же — это не Зайцев. Если бы
Зайцев, тогда глупо: заяц и лев. А волк что; вполне самостоятельный зверь.
И он туда же. Его-то, кстати, никогда в жизни Зайцевым не называли, никто.
Ладно, хватит об этом, погнали дальше, а то опоздаю.
Но так бывает: придумаешь враньё в своё оправдание, а оно не пригодится. И что же тогда, пропадать такому прекрасному вранью?..
На детей нельзя орать. И я знаю по себе: когда на меня орут, это бесполезно. Если орут, то я перехожу в режим ожидания – просто жду, пока перестанут.
…И тут мне позвонила бабушка. Я ответил:
— Привет, ба!
— Натик? — спросила бабушка громогласно. — Как вы там, живы?
Зайцев хрюкнул. Слышал. О нет, нет! Я кивал бабушке, а сам думал: Заяц, ты же не станешь, ты же никому!!! Потом не выдержал и нажал отбой, вроде как связь прервалась.
И молчу. И Заяц молчит, улыбается себе.
— Чего вот ты ржёшь!
— Ничего. Да ты не бойся, я никому. Меня тоже, знаешь…
— Что — тоже?
— Ещё похуже. Угадаешь, нет?
Я пожал плечами: куда уж хуже.
— Котик! На весь двор, представляешь: Котик, ты не замёрз? Это не в детстве, это вот сейчас!
Да-а-а. Наши бабушки — сила, конечно. Сила любви. Сейчас провожу этого Котика Зайцева и перезвоню ей.
Мы шли и молчали. Чего говорить-то?
— Хобот, — сказал я, вдруг почему-то вслух. Обычно же про себя.
— Чего — хобот? Где?
— А вот, — я показал на синий «опель», — видишь номер? Буквы. Буквы были такие: ООТ. — Это игра такая, — стал объяснять я, — видишь номер, и нужно придумать слово. Чтобы буквы в этом же порядке шли.
— А, робот. Или топот, — надо же, как Заяц сразу понял!
— И чем короче слово, тем лучше. И чем ближе буквы друг к другу. В идеале — подряд. Вон, смотри: КВН.
— Квакун какой-то у меня получается.
— Квант, — сказал я. — А у меня ещё… Ещё… ликование. Ого!
— Круто, Зайцев! Красиво.
— Хорошая игра, я не знал раньше.