Центральные темы сборника «Классы наций» – новые классы, нации и гендер и их сложные пересечения в постсоветском регионе. Автор рассматривает, как взаимодействие этих основных категорий организации общества проявляется в «деле» группы Пусси Райот, в дискуссиях вокруг истории Светланы Бахминой, в «моральной революции», зафиксированной в книгах Светланы Алексиевич, в столкновениях по поводу «научной истины» в постсоветской академии и в ситуации жен «русских программистов» в Америке. Сборник выстраивает многогранную социальную панораму постсоциализма. Елена Гапова – доцент кафедры социологии Western Michigan University (США), основательница Центра гендерных исследований Европейского гуманитарного университета (Минск/Вильнюс).
Хорошая критическая (в смысле critical theory) книга - это та, которая понуждает тебя испытать баттхерт начать усиленно рефлексировать. С этим Гапова справляется на отличненько.
Вообще, "Классы наций" могут для многих оказаться болезненным чтением - в том числе и потому, что Гапова ставит под вопрос дискурсы и тенденции, из-за которых прямо вот сейчас проливается кровь; и я, в общем-то, со своей колокольни судить об этом не могу - но кто-то говорить про это должен. И в целом, как мне кажется, проблема "классовый" подход/"идентичностный" подход - одна из самых остро стоящих в нынешнем феминизме (и вообще движениях за "социальную справедливость"), в том числе и потому, что их усиленно пытаются совмещать, а противоречия между ними заметаются под шкаф.
Хорошая критическая (в смысле critical theory) книга - это та, которая понуждает тебя испытать баттхерт начать усиленно рефлексировать. С этим Гапова справляется на отличненько.
Вообще, "Классы наций" могут для многих оказаться болезненным чтением - в том числе и потому, что Гапова ставит под вопрос дискурсы и тенденции, из-за которых прямо вот сейчас проливается кровь; и я, в общем-то, со своей колокольни судить об этом не могу - но кто-то говорить про это должен. И в целом, как мне кажется, проблема "классовый" подход/"идентичностный" подход - одна из самых остро стоящих в нынешнем феминизме (и вообще движениях за "социальную справедливость"), в том числе и потому, что их усиленно пытаются совмещать, а противоречия между ними заметаются под шкаф.
В XX веке человечество испытало безбрежное по своему масштабу и жестокости страдание, явившееся результатом направленных действий людей в рамках политических систем, и моральное воображение, возможность приписывания смысла произошедшему, кажется, останавливаются перед этой чертой: после Освенцима, писал Теодор Адорно, метафизическая рефлексия невозможна. Свидетели Холокоста часто не могли не только объяснить, но и описать происходившее, и в качестве реакции на этот вызов появился концепт «неописуемого» или «невысказываемого» невыразимого (unsayable, unspeakable), когда событие достигает такой меры ужаса, что его свидетели переживают антропологический шок. Подобным же образом рассказчики в книгах Алексиевич часто не в силах «уяснить» то, свидетелями чего стали. Мы не можем узнать о боли другого человека, если его история не рассказана — однако страдание очевидцев и участников событий, с которыми разговаривает Алексиевич, часто «невыразимо» или «непередаваемо». Дети войны, очевидцы Чернобыля или постсоветских этнических погромов, матери и сослуживцы погибших афганцев не в состоянии концептуализировать свой опыт — настолько он удалён от того, что мы считаем нормальным; у говорящих нет когнитивной «рамки», при помощи которой можно осмыслить произошедшее. Если мир является осмысленным, имеет «цель», то в чём она состоит и имеет ли отношение к человечеству и, таким образом, имеет ли переживаемое нами страдание хоть какой-то, пусть неизвестный нам, смысл? Каким, например, может быть «смысл» (рассказанного) в «Чернобыльской молитве» опыта жены пожарного, наблюдавшей буквальный «распад тела» любимого человека, когда кусками выходит изо рта поражённого лучевой болезнью печень? И как принять догадку, что смысла может не быть?Как считал психиатр и философ Виктор Франкл, еврей, начавший психологическую помощь узникам и этические раздумья, реализовавшиеся впоследствии в знаменитую книгу «Человек в поисках смысла», в невозможной ситуации гитлеровского лагеря смерти, «страдание перестаёт быть страданием, если оно обретает смысл». Переживаемое несчастье, боль, ужас, оказавшись соотнесёнными с большой целью, могут быть преобразованы в преодоление, поступок, активное и осмысленное действие. Воля к смыслу (will to meaning), написал Франкл в своей автобиографии, позволяет «выйти за пределы себя» и дотянуться до чего-то, что находится вне нас и что в конце концов даёт силу жить ради будущего. Ведь вопрос о смысле, который остаётся с человеком на протяжении всей его истории, считал он, «задаёт не сам человек, а жизнь ставит человека перед этим вопросом. И человек должен отвечать на этот вопрос; он должен ответствовать, будучи ответственным...». Даже не в состоянии объяснить зло, мы как этические и социальные существа должны выработать способ жить и определиться в отношении страдания. Как следует поступать, столкнувшись с (чужим) страданием? Насколько его причинение может быть оправданно или допустимо? Можно ли пытать террористов, чтобы узнать о готовящихся акциях и предотвратить их: эта тема обсуждалась недавно в США, когда были раскрыты документы ЦРУ о пытках в тюрьме Гуантанамо во время президентства Джоржа Буша. Является ли минимизация страданий нашей — всего человечества — моральной обязанностью? Таким образом, вопрос о смысле страдания может быть переведён в другую плоскость и превратится в разговор о возможности активного действия, сознательно предпринимаемого человеком.
Дальнейший текст посвящён анализу института, в рамках которого находится автор и который определяет (социологические) основания авторского анализа. Если наблюдение за собой как исследовательская стратегия методологически проблематично в принципе, то здесь «объектом исследования становится именно тот институт, который был социально лицензирован действовать в качестве инструмента объективации претензий на объективность и универсальность». Однако такое вопрошание вызвано необходимостью рефлексии своих методологических оснований и контекстуализации собственной исследовательской позиции: осознание горизонтов научного поля и своей «точки говорения» внутри него позволяет понять интересы теоретизирования. Согласно П. Бурдье, вопрошание в отношении «форм классификации», используемых классификатором, и «нахождение в социальных структурах академического мира источника категорий профессионального (социологического) понимания» служит освобождению от исследовательского нарциссизма и продвижению к объективности. Применение к себе тех же форм анализа, которые обычны в отношении внешней ситуации, вскрывает социальные основания теоретизирования, в результате чего «желание (по)знать» вскрывается как особый вид властного отношения, как желание «властвовать», контролируя научную истину — в чём исследователи избегают признаться даже самим себе. Однако без осознания этой «воли к власти» невозможна деконструкция «экзистенциальных» интересов «знающих».