Всё равно таял летний кусок дачного счастья, вожделенный и ускользающий ещё со времён школы, института, работы, придуманных для того, чтобы отнимать время и вызывать спустя годы ничем не оправданную ностальгию...
– Лягушечка ты моя, – выдержав ну о-очень долгую паузу, протянул Глеб. Причем так ласково прозвучало и та-ак жутко.
– Почему лягушечка?
Он коснулся губами моих губ, а потом выдохнул в самое ушко:
– Потому что допрыгалась…
— Некрасиво поднимать с кровати главного врача из-за какого-то пустяка, — бросила девушка.
— Я плачу этому доктору такую сумму, что он даже из гроба должен подняться и лечить тебя.
Видов любви больше, чем звезд. Возможно, вы не чувствуете одного из них, но есть еще немало других. Вы ведь знаете, каково это – любить родных и друзей. То, что для нас свято, хранит нас. Подумайте о том, что, пытаясь защититься от боли, вы захлопываете перед любовью дверь и живете в темноте.
Если будешь притворяться, что ничего не чувствуешь, притворство может стать правдой. Это было бы прискорбно.
"Возможно, рано или поздно все города превратятся в один Безмолвный Город".
Лицо любимого человека – лучшее зеркало на свете. Оно показывает твое собственное счастье и боль, и помогает вынести то и другое.
У Милларда не было проблем с эмоциями - у него были проблемы с эмоциями других.
- О-о, какой бред! - вздохнул Миллард.- Еще кого-нибудь это беспокоит?
Все девочки подняли руки.
- Ну, хорошо. Я приложу все старания, чтобы всегда быть полностью одетым и не создавать никому неудобств основополагающими фактами человеческой биологии.
- А с чего мне начать? Что вы хотите знать?
- Заполнить лакуны в наших знаниях о последних семидесяти годах или около того? - предложил Миллард. - История, политика, музыка, популярная культура, последние открытия в науке и технологии...
- Я-то думал, вас нужно научить разговаривать, словно вы не из 1940 года, и как переходить улицу, не подвергая свою жизнь опасности.
- Да, это тоже важно,- согласился Миллард.
-Я думала, что никогда не пойму мальчишек, - качая головой, проговорила Бронвин. - Но, кажется, до меня, наконец, дошло. Просто они все идиоты.
Гораций аж побледнел, разглядывая спортивные шорты, карго-брюки с большими карманами, тренировочные и пижамные штаны, в которых разгуливали рядом посетители шопинг-молла. Мимо прошел мужчина в комуфляжных штанах, оранжевых шлепанцах и футболке с Губкой Бобом с отрезанными рукавами. Я подумал, что Гораций разрыдается. Пока он оплакивал закат цивилизации, мы потихоньку набирали одежды для всех остальных.
Что-то в том, чтобы вот так орать хором именно эту песню именно с этими людьми именно в этом автомобиле, затопило меня таким безумным, щекочущим позвоночник кайфом, какого я никогда раньше не испытывал. Кажется, мы только что предъявили права на весь мир, и он послушно согласился. Жизнь принадлежала нам и только нам.
Я уже говорил, что мне не нужна жизнь, как у дедушки, и это было правдой. Я хотел свою. Но еще я хотел, чтобы люди относились ко мне так же, как к нему. Чтобы они чувствовали ко мне то же самое. Теперь, дав этому чувству имя, я осознал, каким жалким оно было. Но бросить все и повернуть назад было бы еще более жалко. Вариант был только один: добиться такого успеха, чтобы сломать форму, по которой меня отливали, заслужить всеобщее уважение, выбраться из дедушкиной тени...
Никогда еще я не сомневался так часто в здравости своего рассудка, как в тот вечер, когда женщина-птица и ее подопечные явились, чтобы спасти меня от сумасшедшего дома.
Всю жизнь нормальные люди ставили меня в тупик - тем, что нелепо пытались произвести друг на друга впечатление, к каким ничтожным целям стремились, о каких банальных вещах мечтали. Как отвергали все, что не укладывалось в их узкие рамки приемлемости, словно те, кто думал, кто действовал, одевался или мечтал по-другому, угрожали самому их существованию. Вот поэтому-то я и чувствовал себя одиноко, пока рос. То, что нормальные считали важным, я считал тупым.
Хозяин не убоится ночи в лесу. Сама земля согреет тело, не позволит холоду одолеть дух.
Мертвые, не преданные покою, а отданные лесу, не могут просто взять и почить в небытие.
Тишина в доме бывает разной. Сонной, ночной, когда все жители крепко спят, укутавшись в тепло и покой сновидений. Выжидающей, когда что-то почти уже свершилось, но пока еще не до конца. Предвкушающей встречи и великое благо. Опасной, за мгновение до склоки. Испуганной, когда тайное стало явным. Благостной, когда все в доме идет своим чередом, даже слов не нужно, так понятливо и ладно живется людям под общей крышей. Словом, тишина бывает всякой.
Тот, кто спит на дне озера, примет невесту свою, и кровь ее рода примет, и серп себе заберет.
Смерть всегда тянет за собою смерть.
Пусть гуляет на воле скотина, пусть бродят по поляне куры. Пусть день сменяется ночью, пусть ночь изгоняется днем. Пусть сияют в полуденном небе звезды безумцев. Пусть шумит лес, пусть наползает болото. Пусть просыпается тот, кто спит на дне озера, а жены его, лебединые сестры, пусть встречают новые врмена.
Горе нужно прожить. Наполниться им, как стылой водой, дать застыть первым льдом. А после разбиться, разнести его в себе на осколки да ссыпать на пол. И если сделать это вышло за одну ночь, значит, так тому и быть. А если за один век, так и это верно. Просто одна ночь может тянуться целым веком. А век — пролететь одной бессонной, дурманной ночью.
Здравствуй, великий. Славься и будь вечным.
Я люблю смотреть на звезды. Они делятся вечностью даже с тем, кто на пороге смерти.