Родной дом – это место, куда ты всегда можешь вернуться, сколь бы ни были болезненны обстоятельства твоего ухода.
Быть птицей высокого полета — это прекрасно. Но надо понимать, что такая птица — птица одинокая.
Нет смысла переписывать жизнь собственных родителей. Трудно даже записать ее, как она была; не говоря уже о моей собственной жизни.
Ставить ультиматум надо только в том случае, когда ты не просто готов, но и желаешь исполнить угрозу.
Старая, как мир, головоломка для биографа: даже если человек рассказывает свою собственную жизнь, он непременно приукрашивает факты, переиначивает события, а то и вовсе выдумывает все от начала до конца. Истина, которую открывают подобные истории, — это истина человеческих сердец, но отнюдь не их дел.
Хотя, разумеется, нет такого человека — если он достаточно взрослый, чтобы водить машину, — у которого не было бы забот.
Он вращался в таких кругах и читал такие книги, что ему часто казалось, что в Англии лейбористы все, кроме членов правительства.
В течении часа ... он работал над своим последним романом, намеренно, хотя и условно озаглавленным "Без названия". ... В ящиках письменного стола, на нижних полках книжных шкафов со страницами, переложенными счетами и судебными повестками, в машине на полу ... вперемешку с картонками из-под сока и отслужившими свой срок теннисными мячами лежали другие его романы, все решительно озаглавленные "Неопубликованное". И он знал -- в будущем его ожидали кипы новых романов, озаглавленных в такой последовательности: "Неоконченное", "Ненаписанное", "Неначатое" и наконец "Незадуманное".
В зоопарке люди могут посмотреть на самых разных животных. А у животных выбор не так велик: они могут посмотреть на людей всего лишь двух типов. На детей. И на разведенных взрослых.
В нашем подлунном мире ваш литературный вкус - это как ваш вкус в сексе , с этим ничего нельзя поделать.
Лето: приключенческий роман. Странствия, поиски чудес, волшебники, говорящие животные и попавшие в беду девицы.
Осень: трагедия. Отчужденность, вырождение, роковые пороки и предсмертная агония героев.
Зима: сатира. Антиутопии, перевернутые миры, мысли, объятые стужей.
Весна: комедия. Свадьбы, яблони в цвету, веселые праздники, конец недоразумениям - прочь уходит все старое, да здравствует новизна.
Возможно, нам было бы легче, если бы мы знали, из чего мы сделаны, что поддерживает в нас жизнь и к чему мы вернемся.
Все, что находится у вас перед глазами — бумага, чернильница, эти слова и ваши глаза тоже, — были сделаны из звезд: звезд, которые взрываются, когда умирают.
История астрономии — это история все большего унижения. Сначала была геоцентрическая вселенная, потом гелиоцентрическая. Потом эксцентрическая — та, в которой мы живем. Век за веком мы становимся все меньше. Кант понял это, сидя в своем кресле. Как он сказал? Это принцип земной посредственности.
Когда Ричард читал «Амелиор» в первый раз, он все время забывал о том, чем он занимается. Он то и дело рассеянно переворачивал книгу, чтобы прочесть на обложке биографическую заметку об авторе, ожидая, что в ней будет что-нибудь о задержках речи или слепоте, о синдроме Дауна или о судорожных припадках вследствие тотальной лоботомии…
Чем больше вас фотографируют, тем бледнее становится ваша внутренняя жизнь. Пока вас фотографируют, ваша душа прозябает, это время для вашей души — мертвый сезон. Разве может голова думать о чем-то еще, когда приходится изображать все ту же полуулыбку и легкую задумчивость?
Секрет нашего мира в том, что нет смысла желать, если не имеешь денег. Любое желание оборачивается несбыточной мечтой. Тебе говорят: гни спину, старайся и заработаешь, но многие вкалывают и остаются ни с чем.
Я старался, чтобы она не ушла слишком далеко, но заслышал позади чьи-то шаги и, не утерпев, оглянулся. Прохожий как раз вступил в круг света, отбрасываемого фонарем, и я увидел знакомое лицо. Звали его Джеффри Сондерс, мы с ним вместе учились в школе в Англии. С той поры мы не встречались, и меня поразило, как сильно он состарился. И скудное освещение, и холодная морось, конечно, играли роль, но все равно его потрепанный вид поражал. Плащ на нем словно потерял способность застегиваться – и он на ходу придерживал его у воротника. Мне не очень-то хотелось с ним здороваться, но стоило нам с Борисом двинуться вперед, как Джеффри Сондерс с нами поравнялся.
Я перевернулся на бок и вгляделся в пол. Под ноги мне был подостлан темный коврик. Мне вспомнилось, что некогда именно здесь лежал потертый зеленый половик, на котором несколько раз в неделю я аккуратно выстраивал ряды пластмассовых солдатиков: их было больше сотни, и я хранил их в двух жестяных коробках из-под печенья. Я протянул руку и провел кончиками пальцев по коврику – и тут передо мной всплыло воспоминание: однажды в полдень, когда я с головой ушел в мир моих солдатиков, снизу послышалась яростная перебранка. Голоса звучали так свирепо, что даже я – ребенок лет шести-семи – я понял: ссора далека от заурядной. Я все же успокоил себя, что ничего необычного не происходит, и, прижавшись щекой к половику, продолжал военные действия. В середине половика зияла прореха, всегда доставлявшая мне массу неприятностей. Но на этот раз, на фоне доносившихся снизу криков, меня впервые осенило, что прореха может служить зарослями – преградой, которую мои солдаты должны преодолеть. Это открытие меня по-настоящему взволновало: еще бы, оказалось, что помеха, угрожавшая подорвать мой воображаемый мир, на самом деле легко превращается в его составную часть. «Заросли» стали впоследствии ключевым фактором во многих битвах, которые я разыгрывал.
Все это припомнилось мне, пока я продолжал упорно глазеть на потолок. Конечно же, я хорошо понимал, что все окружающее меня в комнате основательно переделано. Тем не менее мысль, что после стольких лет я вновь оказался у себя, в моем детском святилище, приносила мне чувство глубокого удовлетворения. Я закрыл глаза – и на миг мне почудилось, будто вокруг меня по-прежнему расставлена та самая старая мебель. В дальнем углу направо – высокий белый гардероб со сломанной ручкой. На стене у меня над головой – рисунок собора в Солсбери, выполненный моей тетушкой. Прикроватная тумбочка с двумя ящичками наполнена моими тайными сокровищами. Напряжение дня – долгий полет, путаница с расписанием, проблемы Густава – отступили в сторону, и я ощутил, как медленно соскальзываю в глубокое обессиленное забытье.
You'll never, never win back a woman's love, I can tell you with some authority. You'll never win back even her respect. Her pity, perhaps, but nothing more.
Вы просто одержимы, одержимы ничтожными, мелкотравчатыми проблемами вашего, как вы любите выражаться, сообщества, слишком одержимы, чтобы хоть иногда вспоминать о хороших манерах.
Что бы там ни происходило, не сгибай плечи.
Ты наверняка не можешь понять, почему мы трое не поселимся вместе и не заживем себе спокойно и уютно. Уверен, ты не можешь не задавать вопрос, почему я все время уезжаю и заставляю твою мать расстраиваться. Пойми: я часто отсутствую не потому, что не люблю вас и не хочу с вами жить. В каком-то смысле я ничего лучшего не желаю, чем оставаться с тобой и матерью и жить в квартире наподобие этой, здесь или еще где-нибудь. Но, видишь ли, это не так просто. Я должен по-прежнему отправляться в поездки: ведь неизвестно, которая из них окажется той самой. Я говорю об особой, чрезвычайно важной поездке, очень-очень важной не только для меня, но и для всех-всех на земле. Как же объяснить тебе это, Борис: тебе еще так мало лет. Стоит зазеваться – и я ее упущу. Один-единственный раз решу: ладно, останусь-ка я дома, пора дать себе передышку. А потом станет ясно, что как раз эта поездка и была той самой, важнее которой и быть не может. А ты ее пропустил, и возврата назад нет – поздно. И можешь потом хоть сто лет путешествовать без передышки: упущенного все равно не воротишь – многие годы труда пошли коту под хвост. Я видел, Борис, как такое случается с другими. Год за годом они проводят в гастролях – и в конце концов устают и начинают лениться. Вот тут-то время и приходит. А они его упускают. И всю оставшуюся жизнь только и делают, что жалеют. Выглядят злыми, мрачными. И умирают сломленными людьми. Так что ты теперь понимаешь, Борис, почему я не могу остановиться и должен все время ездить. Я вижу, от этого у нас возникает масса сложностей. Но нам, всем троим, нужно быть сильными и стойкими. Уверен, ждать уже недолго. Вот-вот она свершится, самая важная из поездок, и тогда я с чистой совестью смогу расслабиться и отдохнуть. Захочу безвылазно сидеть дома – буду сидеть, и мы станем веселиться втроем, без посторонних. Займемся всем, о чем давно мечтали. Ждать осталось недолго, но нужно набраться терпения. Надеюсь, Борис, ты уже достаточно большой, чтобы меня понять.
...мир кишит типами, которые притязают на гениальность в той или иной области, однако по сути примечательны лишь колоссальной неспособностью устроить свою жизнь. Тем не менее почему-то всегда находятся особы .., которые – из самых лучших побуждений – прямо-таки выстраиваются в очередь, стремясь ринуться на спасение этих типов.
Мир кишит типами, которые притязают на гениальность в той или иной области, однако по сути примечательны лишь колоссальной неспособностью устроить свою жизнь.
Предчувствовать, что конец не за горами, но не знать, когда именно он наступит, – это ужасно.