Дьявол… гордый дух… не может снести насмешки.
Томас Мор
Изгонять дьявола, если он не поддается Писанию, лучше всего глумясь и надсмехаясь над ним, ибо он не вынесет пренебрежения.
Лютер
Вот почему Сатана хотел бы заполучить всех детей Евы и все воинства небесные. Он мечтает о дне и часе, когда поглотит все и сказать «я» можно будет только через него. Этот мерзкий паук – его извод, его версия той безграничной щедрости, с какой Бог обращает орудия в слуг, а слуг – в сынов, чтобы они смогли в конце концов соединиться с Ним в совершенной любви, ибо Он дал им свободу быть личностью.
- Во-от! Тогда нечего вздыхать и давить на жалость! Раз сделала выбор, так следуй ему до конца!
— А хорошо, что Ева прилетела, иначе мы так и откладывали бы поход на край, — неожиданно выдал Кириан Берф.
И остальные дружно с ним согласились. Я только улыбнулась. Знакомая ситуация: и замыленный взгляд на родные красоты, и вечная занятость, и откладывание на потом. Только видя восхищение в чужих глазах, мы вспоминаем, в каких прекрасных местах живём.
Как-то раз от нашего преподавателя я услышала фразу о том, что родительская любовь абсолютна. Она не требует отдачи и подтверждения. Мать и отец любят нас за то, что мы есть. И я не собираюсь с этим спорить. Я хочу сказать о другом: если любовь родителей абсолютна, то дети так же безгранично верят им. Для нас всё, что скажет отец или мать, — непреложная истина, закон. Мы не сомневаемся, не требуем доказательств. Мы просто верим! И лишь, взрослея, понимаем, что наши родители — такие же люди. Они могут ошибаться, сомневаться и бояться, как все.
— Фирс, это кто с тобой? — спросил один.
— Надеюсь, что повариха, а то у меня уже живот бунтует от той бурды, что ты нам готовишь, — произнёс второй.
— Живот у тебя бунтует от бурды, что ты втихаря у старосты в прошлой деревеньке купил под видом вина, — подколол третий.
— Девушка, обрадуйте нас! — попросил первый.
— Я целительница.
— Эх, ну хоть живот тебе вылечит, — разочаровано хлопнул третий по плечу того, кто жаловался.
— Я только учиться еду, могу лечить лишь животных, — разочаровала их.
— Так он тот ещё боров! — хмыкнул первый, зубоскаля.
— Твой сын тебе и решать эту проблему, — убегаю я с малышкой на руках.
— Он и твой сын тоже, Арлин! — впервые за все года, слышу в голосе мужа беспомощность. — Почему когда он что-то вытворяет, он только мой сын, а когда он ведёт себя, как пай-мальчик, так сразу твой сын?
— О, Боги… — шепчу я в театральном изумлении. — У тебя есть сердце! — надавливаю на кость и добавляю с нарочитым разочарованием. — А, нет, показалось. Это ребро.
— И что это? — неверяще смотрю на О'Шерра.
Тот лежит на кушетке, руки сложил на груди, как покойник, даже глаза прикрыл. Рубашка на груди растегнута на две верхние пуговицы.
— Я ранен. В самое сердце, — спокойно отвечает мужчина, не открывая глаз.
— Нельзя ранить в то, чего нет, — складываю руки на груди и осторожно подхожу.
Он издевается? У меня работы полно!
— Рана вот здесь, Арлин, — он медленно ведёт рукой и указывает на грудную клетку так, словно действительно обессилен. — Внутри.