И если действительно свобода от вражды полов — один из признаков зрелого сознания, то выходит, мы сейчас как никогда далеки от состояния зрелости.
Итак, «Хлое нравилась Оливия». И тут до меня дошло, какое громадное изменение крылось за этими словами. Оливия понравилась Хлое, возможно, первый раз за всю литературу.
Запирайте свои библиотеки, если угодно, но на свободу моей мысли никаких запоров, никаких запретов, никаких замков вам не наложить.
У каждой женщины, если она собирается писать, должны быть средства и своя комната.
Литература словно паутина — пусть легче лёгкого, но привязана к жизни, ко всем её четырём углам.
губительно человеку пишущему думать односторонне
Например, недавний случай с Z — культурнейший, скромнейший из мужчин листал книгу Ребекки Уэст и вдруг вскочил как ужаленный: «Отъявленная феминистка! Она считает мужчин снобами!» Восклицание изумило меня — если мисс Уэст и отозвалась нелестно по адресу другого пола, отчего сразу «отъявленная»? Это не просто крик уколотого самолюбия, это протест против малейших нарушений его веры в себя. Все эти века женщина служила мужчине зеркалом, способным вдвое увеличивать его фигуру. Без такой волшебной силы земля, наверное, и по сей день оставалась бы джунглями. Мир так никогда бы и не узнал триумфов бессчетных наших войн. Мы по-прежнему сидели бы в пещерах и царапали фигурки оленей на обглоданных костях либо меняли кремень на овчину или какое-нибудь другое незатейливое украшение, пленившее наш детский вкус. История не знала бы ни Суперменов, ни отмеченных Перстом Судьбы. Некого было бы короновать и обезглавливать. Не знаю, как в цивилизованных галактиках, а в мире жестких и сильных личностей без зеркал не обойтись. Потому Наполеон и Муссолини и настаивают на низшем происхождении женщины: ведь если ее не принижать, она перестает увеличивать. Отчасти это объясняет, почему мужчинам так необходима женщина. И почему им так не по себе от ее критики. Почему ей нельзя сказать им: это плохая книга, это слабая картина. Любое ее слово обидит и разгневает их куда больше, чем если б то же самое сказал критик-мужчина. Слово правды — и господин в зеркале съеживается; он уже не столь жизнеспособен. Как же ему дальше жить, давать оценки, сеять свет среди непросвещенных, издавать законы, писать книги и, вырядившись, говорить спич на торжественном банкете, если дома за завтраком и обедом ему не дали вырасти в собственных глазах по крайней мере вдвое?
Разве уборщица, поднявшая восьмерых детей, меньше значит для человечества, чем адвокат, состряпавший сто тысяч фунтов?
Пожалуй, история борьбы мужчин против женской эмансипации интереснее рассказа о самой эмансипации.
Все эти века женщина служила мужчине зеркалом, способным вдвое увеличивать его фигуру.
Мужчины охотятся, а женщины рожают бесчисленных детей. Их дети рожают новых детей, и у этих новых детей - аденоиды.
Надо подстегнуть разговор, понял он, кто-то должен что-то говорить, иначе человеческое общество прекратит существование.
Обычная история, но у него она вызывала боль и множество разнородных чувств. Впрочем, рассказав всё, он как будто вытащил жало.
Годы все меняют, многое уничтожают, с годами копятся тревоги и заботы: вот они опять тут как тут.
У каждого в голове есть линии, вдоль которых текут старые мысли, производя старые фразы. Сознание испещрено этими линиями, как ладонь.
Копи впечатления. Взболтай их во флаконе с зеленой глянцевой наклейкой. Копи впечатления, и боль пройдет.
Она вышла за Патрика, думала Петти, глядя на его изношенное лицо с растущими тут и там одинокими волосками. Почему, интересно, Делия стала его женой? Как у них это было - любовь, рождение детей? Люди прикасаются друг к другу и возносятся в облака дыма - красного дыма? Его лицо напоминало розовую кожуру крыжовника с волосинками. Но ни одна из его черт не обладала достаточной четкостью, чтобы объяснить, как они с Делией сошлись и произвели на свет троих детей. Одни морщины были результатом любви к стрельбе, другие - следами тревог, ведь старое доброе время позади, как он сказал.
But why do I notice everything? She thought. Why must I think? She did not want to think. She wanted to force her mind to become a blank and lie back, and accept quietly, tolerantly, whatever came.
There must be another life, she thought, sinking back into her chair, exasperated. Not in dreams; but here and now, in this room, with living people. She felt as if she were standing on the edge of a precipice with her hair blown back; she was about to grasp something that just evaded her. There must be another life, here and now, she repeated. This is too short, too broken. We know nothing, even about ourselves.
- Как хорошо не быть молодой! Не заботиться о том, что думают другие! Теперь можно жить, как хочешь. В семьдесят лет...
Она помолчала, а потом подняла брови, будто что-то вспомнила.
- Жаль, нельзя начать сначала...
Те же, кто состоит в браке много лет, будто перестают замечать физическое присутствие друг друга, ведет себя так, как если бы рядом никого не было, говорят вслух, не ожидая ответа, и вообще наслаждаются всеми прелестями уединения без одиночества.
...в возрасте двадцати четырёх лет своя комната - это не просто комната, а целая Вселенная.
Девушка более одинока, чем юноша. Никого не интересует, что она делает. От неё ничего не ждут. Люди не слушают, что она говорит - разве если она очень красива...
Худший вид дружбы - с девушками, они склонны влюбляться.
«You've promised to marry both Oliver and Perrott?» he concluded. «Not exactly promised,» said Evelyn. «I can't make up my mind which I really like best. Oh how I detest modern life!» she flung off. «It must have been so much easier for the Elizabethans! I thought the other day on that mountain how I'd have liked to be one of those colonists, to cut down trees and make laws and all that, instead of fooling about with"