Почему общество не считает акушерок героинями, хотя должно бы? Почему им придают столь маленькое значение? Их до́лжно бы возносить до небес.
Любознательный ученик - счастье для настоящего учителя
– Когда я заявила, что стану медсестрой, всю семью охватила паника. Слышала бы ты этот скандал. Было бы смешно, если б не было так серьёзно. Отец запер меня в комнате и угрожал продержать там всю жизнь. Потом он попытался объявить меня сумасшедшей и запереть в дурдоме, как бедную тётю Анну. Но времена были уже не те. Женщины начали разрывать свои цепи. Многие пошли по стопам Флоренс Найтингейл. Я писала мисс Найтингейл, когда сидела в заточении в отцовском доме. Тогда она была уже старушкой, но очень могущественной. Она обратилась к королеве Виктории. Не знаю уж, что произошло, но меня выпустили. Бедная моя кроткая мать так никогда и не оправилась от этого шока. Мне было тридцать два, когда я наконец вырвалась из плена и начала работать. Тогда началась моя жизнь.
Украшения не казались мне ценностью – это всего лишь безделушки, которые приносят невинную радость старой женщине и напоминают ей о детстве и матери.
Мистер Коллетт тоже выяснил, что тяжёлый труд – единственное лекарство от печали. После смерти Салли он работал день и ночь, не особо заботясь о сне и еде. В гражданской ПВО он занимался всем подряд: помогал санитарам скорой помощи, разбирал обломки зданий, носил воду, наполнял мешки песком и чинил трубы. Он выходил по ночам, когда с неба сыпались бомбы, не боясь, что погибнет. Он помогал людям выбраться из горящих зданий, таскал детей, толкал коляски.
Затем дома начали сносить. Земля стала дорогой. Всё дело – в больших деньгах. У простых людей не было шансов. Здесь строили башни, которые, как предполагалось, будут куда лучше старых домов. На деле это были те же многоквартирные дома, только гораздо хуже, поскольку связь между жителями оказалась утрачена. Исчезли дворы, внутренние балконы, дорожки и лестницы, и соседи уже не знали друг друга. На место коллективной жизни арендаторов, их братству и дружбе, вражде и ссорам пришли закрытые двери и опущенные взгляды. С социальной точки зрения это была катастрофа. За одно поколение сообщество людей, формировавшееся много веков и породившее ярких, живых кокни, было практически разрушено.
– Вы знаете тайну жизни, милая моя, поскольку умеете любить. С этими словами он исчез.
"Вежливость - это добродетель, которая ничего не стоит" (с.)
«Мы смеялись вместе, а ничто не объединяет людей крепче, чем схожее чувство юмора и возможность повеселиться».
Образы детства обитают в своеобразном лимбе: мы не помним о них, но они и не забыты.
Мы обсуждали, нужна ли подобная дисциплина.
– Для мужчин – обязательно, – сказал мистер Коллетт. – В больших коллективах мужчины легко могут одичать. Все мы в душе дикари и без облагораживающего влияния женщин стремительно возвращаемся к первобытному состоянию. Военная дисциплина – единственное, что держит нас под контролем. Хотя для женщин мне это не кажется необходимым, не так ли? Но по мне, медсёстры выглядят очаровательно, так что я только за униформу.
В бараках была библиотека, и я брал всё, до чего мог дотянуться. Это превратилось в страсть. Чем больше я читал, тем яснее осознавал свое невежество.
Здания ещё много лет продолжали использовать в различных целях. Некоторые служили психиатрическими больницами вплоть до 1980-х годов, когда их наконец закрыла Маргарет Тэтчер. Во многих располагались дома для престарелых, и моё описание последних недель жизни мистера Коллетта в конце 1950-х совершенно достоверно.
Но прежде чем мы осудим работные дома как пример жестокости и ханжества XIX века, следует вспомнить, что это было совсем другое время. Жизнь представителей рабочего класса была короткой и жестокой. Голод и трудности являлись нормой. Для мужчин старость наступала в сорок, для женщин – в тридцать пять. Смерть ребенка стала обычным событием. Бедность считалась пороком. В обществе действовала теория социального дарвинизма (сильные приспосабливаются и выживают, а слабые погибают), позаимствованная в «Происхождении видов» (1858). Таковы были законы общества, принимаемые и богатыми, и бедными, и существование работных домов было всего лишь следствием.
Можно ли сказать что-то хорошее об этой системе? Думаю, да. Тысячи детей, которые иначе погибли бы от голода, получили дом и воспитание – по современным меркам, это была тяжёлая жизнь, но они выстояли, а после принятия Закона об образовании в 1870 году посещали занятия. Массовая безграмотность ушла в прошлое, и через пару поколений население Великобритании уже умело читать и писать.
Порой мелочи поворачивают нашу жизнь. Нас могут не затронуть важнейшие исторические события, но при этом малозначительные детали способны повлиять на нашу судьбу.
Здоровье - величайший из даров Господа, а мы принимаем его как должное. Оно висит на волоске не толще паутины, и любая мелочь может разорвать этот волосок, в мгновение ока сделав сильнейших абсолютно беспомощными.
Мы живем полной, счастливой жизнью в XXI веке и не можем даже вообразить себе, каково приходилось беднякам в работных домах. Мы не в состоянии представить безжалостный холод, отсутствие нормальной одежды или постели, постоянный голод. Сложно даже помыслить, что у нас забирают детей, поскольку мы не способны прокормить их, или ограничивают нашу свободу в наказание за бедность. Осталось крайне мало свидетельств жизни в работных домах. Архивы велись очень тщательно, но это были официальные записи – сами бедняки ничего не оставили. Фотографий нет по той же причине. В городских хранилищах есть тысячи снимков зданий, опекунов, директоров, их жён и надзирателей, но фото бедняков практически нет. Немногие сохранившиеся изображения больно видеть. На лицах – пустое, безнадёжное выражение, в глазах читается смертельное отчаяние.
Я поглощал книги, как остальные – выпивку. Я читал всё свободное время, и эта привычка осталась со мной на всю жизнь, пока не отказали глаза.
Ощущение собственной ненужности, отверженности - самое тяжёлое, и брошенный ребёнок, как правило, так до конца и не восстанавливается.
Трагедия – это одиночество, а не условия жизни.
Смерть добрее, чем жизнь. В могиле никто не страдает.