Он умрет в одиночестве на измятой постели, в старом халате, в ледяной комнате... И вместе с тем он всегда знал, всегда чувствовал, что бессмертен...
На глупости и безумства он был способен, только чувствуя себя здоровым, усталость возвращала его, впрочем, как и большинство людей, к нравственным устоям ответственности и житейским заботам.
Но для того, чтобы убить себя, мало стремиться к смерти, нужно еще и расхотеть жить, каждой жилкой устать от жизни и больше ничего уже у нее не просить, а это куда труднее.
Странные все-таки существа женщины!
"Потому что по ночам женщинам обычно звонят мужчина,... И вешают трубку."
"Ничто не вызывает больше наветов, чем счастье..."
"... для большинства смертных неразделенная любовь - катастрофа..."
"Вовремя - для женщины это чаще всего вовремя. После - иногда тоже вовремя. Но уж раньше времени - никогда."
"В этом - беда больших и ранних страстей, как и страсти к литературе; кончается тем, что вы отдаетесь самым мелким из них, но более живучим и куда более опасным, потому что они запоздали."
– Но она создана не для меня, – сказал Ален.
– Никто ни для кого не создан, – на всякий случай ответил Жолио.
нельзя долго любить безответно
Она хотела бы быть мне необходимой,-сердито подумал он, спускаясь по лестнице,- типично женская причуда...
Ничто не похоже на итальянский город, как другой итальянский город, особенно осенью.
Нынешняя молодежь, - говорила Беатрис, - не знает ни что такое кабачок в подвале, ни что такое джаз.
Женщины, напротив, созданы, чтобы выходить в свет, ходить по улицам, нравиться мужчинам, сводить их с ума, разбивать им сердца. Они созданы для того, чтобы плавать на судах, ездить на поездах, бывать повсюду и повсюду кружить мужчинам голову.
Шарль никогда не думал, что от счастья возникают те же мечты, что и от горя.
Только закрыв за собой дверь, можно открыть окно в будущее.
С того дня Париж перестал быть в памяти Шарля столицей наслаждений, сделавшись сосредоточием счастья. С того дня, вспоминая Париж, Шарль рисовал себе не солнечные дни, открытые кафе, бесчисленных женщин, не каштаны, оркестры, зори, не город, а только полумрак гостиничного номера и один-единственный женский профиль: сердце - плохой турист.
Так мало места... Мы, в сущности, занимаем так мало места, на этом огромном шаре, где раскручиваются и закручиваются судьбы
Известное макиавеллиевское ухищрение – бумерангом возвратить обвинение обвинителю, обвинить его самого в том, что он понапрасну вас обвиняет, – вдруг снова показалось ей гениальным
Ты создан, ты рожден для того, чтобы быть свободным двадцать три часа в сутки и полчасика чувствовать себя одиноким.
Лето в том, 1942, году выдалось одним из самых прекрасных, какие только случались на нашей планете, словно бы она хотела своей красой и лаской усмирить людские ярость и безумие. На необъятном небе то размытого, то ярко-голубого цвета вставало белое, промерзлое с ночи солнце, потом его сменяло солнце желтое и ослепительное, рассыпавшееся к вечеру косыми нежно-розовыми томными лучами, приветствовавшими окончание длинного изысканного дня. На самом деле солнце было одно: белое, неизменное, застывшее, оно смотрело, как вращается вокруг него планета, прозванная людьми Землей, и видело на ней чудовищные картины. Повсюду лежали груды тел, приникнув под воздействием силы притяжения к незнакомой им в большинстве случаев Земле. В свою лупу солнце видело, как повсюду судорожно сжимаются и разжимаются руки умирающих, руки ухоженные и грубые, руки детей, артистов, мужские и женские, руки с поломанными ногтями, а то и с поломанными пальцами, руки окровавленные, напрягающиеся в последний раз, прежде чем навсегда открыться ему. Солнце беспомощное, ослепительное, обомлевшее знало, что при следующем витке этот безумный шарик покажет ему уже другие руки и новые трупы.Земля и сама еще не знала, что замышляли в далеких пустынях несколько тупо гениальных ученых, а ведь она была предана своим безумным детям, недолговечным, страстным и хрупким, плоть которых она неустанно питала и пригревала, прежде чем принять их кости (и делала это уже на протяжении стольких веков, эпох, эр, что они и представить себе не могли), она сохраняла верность и нежность, несмотря на потрясавшие ее кровопролития, ураганы, битвы, и, чтоб утихомирить людей, она, быть может, в последний раз дарила им ярчайшие весны, жарчайшие лета, золотейшие осени и сухие-пресухие зимы. Дарила им полноценные времена года, каких уже не будет никогда. Потому что скоро Земле суждено будет узнать, что ее дети, ее постояльцы открыли не только способ умирать быстрее на ее груди, но и способ погубить ее вместе с ними, взорвать, разрушить их мать-кормилицу и единственную подругу.
Нечто такое, что она найдёт однажды в старости – если доживёт, - покопавшись среди всякого случайно хранящегося в памяти хлама и обнаружив там чрезвычайно редкую – это она уже знала – этикетку: «страсть», и страсть разделённая.
— Вы ошибались, — сказала она, — хотеть, желать, сметь — это не постыдно. Постыдно перестать желать, не хотеть, не сметь. В избытке нет ничего ужасного, ужасен недостаток. «Чересчур» — слово куда более пристойное, чем «недостаточно». Поверьте мне, я точно это знаю, я долго жила «недостаточным» и до сих пор этого стыжусь.
Ведь он, Константин, поверил Бремену, он вообще склонен был верить людям, во-первых, чисто инстинктивно, во-вторых, из упрямства. И когда жизнь доказывала ему опасность подобной позиции или друзья подсмеивались над его легковерием, он высокомерно заявлял: «Лучше быть обманутым, чем недоверчивым». В действительности он просто считал недоверие слишком утомительным и мрачным – доверять было куда приятнее и легче.