«От фашизма — чьим бы он ни был по национальной выраженности, — есть только одна панацея: культура, причем не казенная, школьная, а широкая, демократическая».
Можно отринуть любимого или врага – нельзя отвергнуть самого себя, и невозможно забыть прошлое
Я и стихи от тоски писать начал. — Это, Леонид, неправда. Стихи от тоски не пишутся. А если и пишутся, то выходят они наиотвратительнейшими. — «Я помню чудное мгновенье…» не с радости написано. — Верно. Оно — от грусти. Но тоска — нечто совершенно грусти противоположное. Тоской в прошлые годы институтки страдали.
Эмоции человека - это врожденное, логика - благоприобретаемое.
Эмоции человека - это врожденное, логика - благоприобретаемое.
Среди рабов нельзя быть свободным... Это верно. Так не лучше ли быть самым свободным среди рабов?
Она вспомнила старика, соседа по даче. Высокий, худой, со странно блестевшими голубыми глазами, он приходил к ним на веранду и презрительно смотрел, как они ели хлеб и масло. "Это же безумие, - говорил он, - колбаса - это яд! Сыр - это яд! Это зловредные выбросы организмов! Хлеб? Это замазка! Надо есть сваренное в календуле мясо! Перец! Капусту! Репу! И в вас войдет вечность! Я могу жить миллион лет! Да, да, я знаю, вы думаете, что я шарлатан! Нет, я просто позволяю себе думать смелее наших консервативных медиков! Нет болезней! Смешно лечить язву или туберкулез! Надо лечить клетку! Фундамент вечной молодости - это диета, дыхание и психотерапия! Вы умно кормите клетку, основу основ живого, вы мудро даете ей кислород, и вы поддерживаете ее тренингом, вы делаете ее своим союзником во время бесед с ней и с остальными миллиардами клеток, определяющих вашу субстанцию. Поймите, каждый из нас - не слабый человек, живущий во власти случаев и обстоятельств, но вождь многомиллионного клеточного, самого разумного из всех существовавших под солнцем государств! Звездных систем! Галактик! Поймите наконец, кто вы есть! Откройте глаза на самих себя. Научитесь уважать себя и ничего не бойтесь. Все страхи этого мира эфемерны и смешны, если только понять призвание человека - быть человеком!"
Он вошел в хвойный лес и сел на землю. Здесь пробивалась робкая ярко-зеленая первая трава. Штирлиц осторожно погладил землю рукой. Он долго сидел на земле и гладил ее руками. Он знал, на что идет, дав согласие вернуться в Берлин. Он имеет поэтому право долго сидеть на весенней холодной земле и гладить ее руками.
Играй - не отыгрывайся, пей - не похмеляйся.
Всякое государство должно быть похоже на садовника, который заботлив ко всем цветам - даже не очень-то модным по сезону.
Только нельзя любить несчастных – особенно несчастных женщин и слабых мужчин. И то и другое – изнурительный сюжет для Достоевского, который кончится трагедией, и это будет продиктовано не фантазией гения, но правдой…
– Вы забываетесь, Лыпсе, – снова поднялся Красницкий, – господин Никандров совершил акт высокого гражданского мужества – он бежал от рабства Совдепии, он покинул самое дорогое, что у человека есть, – родину. – А зачем же ее покидать? Не нравится, что происходит на родине, – сражайся с этим! Бежать всегда легче.
– ...Свобода! Ты мне заместо этой вашей свободы порядок дай… – Вот! Точно! – даже рассмеялся Евпланов. – Зять говорил, а я не верил: он мне говорил – рабом быть удобно, беспокоиться не надо; как корова в стойле – дадут ей сена, она себе и жует!
Может быть, в том-то и трагедия наша, что мы каждому Христа ради подадим, даже лентяю и пьянице, а считать так и не выучились, все на Бога надеялись - вывезет! Может быть, не так уж плохо для государства - уметь считать?.. Пусть за это другие ругают - зато свои хвалить будут...
Мужчины не меняются, меняются лишь женщины, которые проходят через горе... Или через счастье. И если женщина изменится, ей будет, не обижайтесь, друг мой, смешно читать экзерсисы своего прежнего возлюбленного...
Можно врагов опасаться, Осип, голода, болезней… Только нельзя бояться истории своего государства и его культуры…
Играй - не отыгрывайся, пей - не похмеляйся.
Всякое государство должно быть похоже на садовника, который заботлив ко всем цветам - даже не очень-то модным по сезону.
Только нельзя любить несчастных – особенно несчастных женщин и слабых мужчин. И то и другое – изнурительный сюжет для Достоевского, который кончится трагедией, и это будет продиктовано не фантазией гения, но правдой…
– Вы забываетесь, Лыпсе, – снова поднялся Красницкий, – господин Никандров совершил акт высокого гражданского мужества – он бежал от рабства Совдепии, он покинул самое дорогое, что у человека есть, – родину. – А зачем же ее покидать? Не нравится, что происходит на родине, – сражайся с этим! Бежать всегда легче.
– ...Свобода! Ты мне заместо этой вашей свободы порядок дай… – Вот! Точно! – даже рассмеялся Евпланов. – Зять говорил, а я не верил: он мне говорил – рабом быть удобно, беспокоиться не надо; как корова в стойле – дадут ей сена, она себе и жует!
Может быть, в том-то и трагедия наша, что мы каждому Христа ради подадим, даже лентяю и пьянице, а считать так и не выучились, все на Бога надеялись - вывезет! Может быть, не так уж плохо для государства - уметь считать?.. Пусть за это другие ругают - зато свои хвалить будут...
– Но мне же двадцать лет! Двадцать всего! – закричал Белов и начал хрустко ломать пальцы. – Я жить хочу! Мне надобно жить – я ведь молодой, глупый! – Свою голову надо иметь в двадцать лет… Мне – двадцать шесть, кстати говоря.
Занятно: «наказывал» – одновременно читается и как «просил», и как «выпорол»…
Все вы от свободы куска хотите, а на ее саму вам насрать!