Вызывая в памяти образы прошлого, я часто вижу равнины Патагонии… Все объявляют эти равнины ни на что не годными. Описать их можно, перечисляя только то, чего на них нет: ни жилья, ни воды, ни деревьев, ни гор. Там растут лишь немногочисленные карликовые растения. Почему же, в таком случае, я (да только ли я) так накрепко запомнил этот безводный пустынный край?...
Я готов дать показания под присягой, что нет ничего более эффективного для отпугивания диких животных, чем три женщины, на все лады храпящие в кузове лендровера.
В ту минуту мы направлялись к массивному зданию, своеобразной помеси Парфенона с рейхстагом. В его громадном чреве притаилась Адуана (или таможня) - самый страшный враг здравого смысла и свободы в Аргентине. Три недели тому назад, когда я прибыл в страну, таможенные чиновники безропотно оставили у меня все предметы, подлежащие обложению высокими пошлинами: камеры, пленку, автомобиль и многое другое. Но по причинам, известным лишь всевышнему да блестящим умам Адуаны, у меня конфисковали все сети, ловушки, клетки и другое, не очень ценное, но совершенно необходимое снаряжение. И вот последние три недели не проходило и дня, чтобы Мерседес, Жозефина и я не мытарились в обширных недрах таможенного управления, где нас посылали из кабинета в кабинет с размеренностью работы часового механизма, размеренностью до того нудной и безнадежной, что мы уже всерьез стали опасаться за свою психику.
В то время как Жозефина лавировала между разбегавшимися пешеходами, вызывая у меня спазмы в желудке, Мерседес поглядывала на меня с тревогой.
- Как вы сегодня себя чувствуете, Джерри? - спросила она.
- Великолепно, - с горечью сказал я. - Ведь в такое прелестное утро мне больше всего на свете улыбается, встав с постели, сознавать, что впереди у меня еще целый день, который надо посвятить установлению близких отношений с таможенниками.
- Ну, пожалуйста, не говорите так, - сказала Мерседес. - Вы же обещали мне, что больше не будете выходить из себя. Это же совершенно бесполезно.
- Ну и пусть бесполезно, дайте хоть отвести душу. Клянусь вам, если нас еще раз продержат полчаса перед кабинетом только для того, чтобы его обитатель в конце концов сказал нам, что это не по его части и что нам следует пройти в комнату номер семьсот четыре, я не буду отвечать за свои действия.
- Но сегодня мы идем к сеньору Гарсиа, - сказала Мерседес таким тоном, будто обещала конфету маленькому ребенку. Я фыркнул.
- Насколько мне помнится, за последние три недели только в одном этом здании мы повидались уже по крайней мере с четырнадцатью сеньорами Гарсиа. Видно, клан Гарсиа считает таможню своей старой фамильной фирмой. А все младенцы Гарсиа родятся на свет с маленькой резиновой печатью в руках, - продолжал я, распаляясь все больше и больше. - А на Рождество все они получают в подарок по выцветшему портрету Сан-Мартина, чтобы, став взрослыми, повесить его в своем кабинете.
- О, Джерри, мне кажется, вам лучше остаться в машине, - сказала Мерседес.
- Как? Лишить себя удовольствия продолжать изучение генеалогии, семейства Гарсиа?
- Ну тогда обещайте ничего не говорить, - сказала она, умоляюще поглядев на меня своими глазками, синими, как васильки. - Пожалуйста, Джерри, ни слова.
- Но я же ничего никогда и не говорю, - запротестовал я. - Если бы я действительно высказал все, что думаю, вся их таможня провалилась бы в тартарары.
- А разве не вы на днях сказали, что при диктатуре вы ввозили и увозили свои вещи и у вас никогда не было неприятностей, а теперь, при демократии, на вас смотрят как на контрабандиста?
- Ну и что? Разве человеку возбраняется высказывать свои мысли? Даже при демократии?
- Завтра, наверно, все кончится успешно, - сказала Мерседес, пытаясь поднять наш поникший дух.
- Послушайте, - сказал я немного резко, - сеньор Гарсиа, да благословит Господь его синебритый подбородок и окропленную одеколоном шевелюру, помог нам, как мертвому припарки. И вы это прекрасно знаете.
- Нет, нет, Джерри. Он обещал отвести меня завтра к одному очень высокопоставленному чиновнику Адуаны.
- Его зовут... Гарсиа?
- Нет, сеньор Данте.
- Как знаменательно! Только человек с именем Данте может выжить в этом аду сеньоров Гарсиа.
- Одолжите мне, пожалуйста, пятьдесят центов, - попросил я у Мерседес. - Мне нужно позвонить Марии.
- Зачем?
- Ладно, откроюсь вам... она обещала мне найти местечко, где бы можно было приютить тапира. В гостинице мне не разрешают держать его на крыше.
- А что такое тапир? - поинтересовалась Жозефина.
- Это такое животное, ростом почти с пони и с длинным носом. Оно похоже на маленького слона-уродца.
- Не удивляюсь, что в гостинице вам не разрешают держать его на крыше.
Это был самый пустынный город на свете. Он напоминал декорации для съемки довольно плохого голливудского ковбойского фильма и наводил на мысль, что его жители (две тысячи человек, согласно путеводителю) вдруг собрали пожитки и ушли, оставив свой город одиноко стоять на пронизывающем ветру и палящем солнце.
- Я надеялся, что мы найдем приличную колонию в окрестностях Десеадо.
- Есть такая, есть такая, - сказал капитан, тасуя карты, как фокусник. - Здесь вот, видите, в этом месте... Это примерно в четырех часах езды от Десеадо... все время вдоль берега залива.
- Это замечательно, - сказал я, воодушевляясь, - самое подходящее расстояние.
- Одно только меня беспокоит, - сказал капитан, обращая на меня озабоченный взор голубых глаз, - будет ли там достаточно птиц для того, что вы хотите... для фотографирования?
- Да, - произнес я с сомнением, - мне хотелось бы побольше. Сколько их там, в колонии?
- Думаю, примерно миллион, - сказал капитан Гири. - Достаточно этого?
Я смотрел на него, раскрыв рот. Но он не шутил. Он был всерьез озабочен, что миллиона пингвинов будет для меня слишком мало.
Я читала на английском и со словарем и вручную переводила. Знаете, очень интересно, как такую тягостную работу можно описать так интересно, скорее высказывактся реальность. Ведь ничего интереснее самой жизни и нет среди выдумок. Если бы участники экспедиции не обладали чувством юмора и не иронизировали, если бы не знали толка в брэнди и джине (помните, он же садится там на колени и говорит "синс де фйорст тайм я си ю ай хэв бин мэд эбауть ю йорайс йофэйс де вэей йо поур жин, ив я хазбэнд вознт олдэ зен ми ай вудь лайк ту элап вид я..." это нечто. Автор просто класс.
Его бесстрастное лицо казалось плохо сделанной
посмертной маской, а надменный тягучий голос его как бы имел предназначение
доказать миру, что и без мозгов можно быть хорошо воспитанным.
- Я слышал, - снисходительно сказал он, - что вы только что приехали
из Жужуя.
- Да,--коротко ответил я.
- Поездом? -- спросил он. Лицо его слегка исказилось от отвращения.
- Да.
- Ну и как вам ехалось? -- спросил он.
- Очень хорошо... великолепно,--сказал я.
- Вам, наверно, пришлось ехать с самыми обыкновенными неотесанными
мужланами,--сочувственно сказал он. Я посмотрел на него, на его глупую
физиономию, на пустые глаза и вспомнил своих попутчиков: могучих молодых
футболистов, которые помогали мне нести ночные вахты; старика, который читал
мне наизусть "Мартина Фьерро" так самозабвенно, что из самозащиты мне
пришлось съесть дольку чесноку между тринадцатой и четырнадцатой строфами;
милую пожилую женщину, с которой я второпях столкнулся и которая села от
толчка в собственную корзинку с яйцами (я предложил заплатить за ущерб, но
она отказалась принять деньги, заявив, что ей давно уже не приходилось так
смеяться). Я смотрел на этого пресного представителя моего круга и не мог
удержаться, чтобы не сказать ему с сожалением:
- Да, они были самыми обыкновенными неотесанными мужланами. И вы
знаете, почти все они были без галстуков и никто из них не говорил
по-английски.
И я отошел, чтобы выпить еще стаканчик. Я чувствовал, что заслужил его.
– Помет этого года? – удивленно перебила Джеки.– Я думала, им около года.
– Нет, я бы дал им месяца четыре или пять.
– Тогда какие же они бывают при рождении?
– Думаю, вполовину меньше, чем сейчас.
– Господи! – с состраданием сказала Джеки.– Ничего себе, рожать таких громадин.
– Вот тебе доказательство того,– сказал я,– что кому-нибудь всегда приходится хуже, чем тебе.
– Ты собирал животных в Южной Америке и Африке? – спросил он наконец.– Это правда?
– Да.
– И ты занимаешься этим делом уже четырнадцать лет?
– Да.
– И тебе сейчас тридцать три года?
– Да.
Луна покачал головой, словно человек, которому предложили труднейшую загадку.
– И как тебе удалось прожить так долго, один Бог знает,– сказал он.