Роман

Зачем Роман Лексеичу топорик?

Дорогия пользувутеля тырнет-сайту ливелиб-точкару. Пишет вам, соколики да лебедицы, Лета Лексевна, бабушка Танюши Манюшиной, из деревни Малыя Какуши. Моя внученька, чур ея ото всякого злодеяния, младая отрочица, нежного осьмнадцатилетия от роду, узнала с вашево сайту об так обзываемом писактеле Сорокине, а я б ево Порокиным наименовала, чево ему клицее намного было б, ибо какой он писактель - чорт рогатый вот он хто есть, аспид в козлином руне, своих лукавоимных вредочернильных делов курочец. Кстати, здравствуйте, милыя. Дык вот, прочла моя внученька, красна девица невинная, книжицу ентого птицефамильца-лихописца и в церкву божию севодня не пошла. Ан и дед мой, Митрофан Ильич, тот што муж, хотя и есть сам теребень кабацкая, но на заутреню завсегда йдёт, хотя и приснёт бавалыча иной раз во храме али у калиточки во дворе. А эта в отрез отказывается, бесова дурь ей взбрела. Возрешила тадыть я и сама сию отраву для ума познать, штоба смекнуть, как разуму-уму малУю поучать, с чем дело имею. Итак, села я на заваленку с подсолнухом черносеменным, да кваском домашним, хлебным, очки надела: как тилигент какой, сижу, книжую. Роман "Роман" - эвона как обозвал, окаяннай, дажо думыть лень ему было. И героя так же - Романом окличил, дармоед чортов, небось деньги плотют, я б такого работничка кочергами с крыльца да в шею! Но квасу в рот набрав, а терпенья набрамшись вовнутрях своеях, твёрдо продолжила чтению, благова дела заради. И тут, касатики, мне даже пондравилось поначалу, а што, про деревню писано: рыбалочка, грыбки-ягодки, охота (я-то сама не хожу, а дед молодой ходил по утку, бывало). И церковныя праздники, церквы, лесочки, полюшки чистые, добрососедства, да дяла молодыя от чаво уже поотвыклася я, старая, на землице мать-сыра пора мни лежать, да полёживать, дабы тело приобвыкало, свыкалося. А в книжонке-книжице всё застолия, да мысли-рассуждения толкуют, да то да сё да полюшко русское, да тележенька лошадушками запряжёна кудый-то везёт, а там ужо и костерок и до самовара недалече, а там и лес-лесовал пахучий еловый, берёзовый, грибки, лихолесье дремучее, выворотень завалимшийся, луна-солнышко ходуном ходит, люди туда-сюда, застольишко, грибки-маринады, водочка, да наливочка. И Роман Лексеич маслят-то возьмитя, хоспади спаси, к мужику-то к нему ближей нада б. И так мене енто дело закуролесило, што и не заметила, как вечёр настал. Тут дед с внучкой вышли, жрать им подавай. А я в крик, старый ты дурак глаза с утра залил поди хоть одну дровину разруби, а ты Танька хватит ужо как барыня всё книжки читать, иди щти деду свари, да картоху почисти, а то от бездельев ужо окосела, дура ты, зассыха, простихоспадя. Спужалися они моего реакция и разбежались хто куды. А я дочитывать села. А дед Митроха, пужливый до меня стал, как запил, даже чекушку свою выронил. Я ея и оприходовала, хватит ужо ему нажрамшись на печке дрыхнути, да храпом гармоний в избе портить, да и воздух, но ужо не храпом. В общем, дочла я к ночи ближе, допила бутылку водки и стала книжку эту рвать и плявать в неё и другое на неё делать, а потом в дом забежала и крячу: "В стороны все! Прочь с дороги!" И в печь чаго от книжки осталося зашвырнула. И бяжать. В реку плюх и поплыла. Старая, дряхлая, плюгавая, а... Плыву. Выплыла пёс знает где, выхожу на берег, иду к домам. "Сынки, что за улица, Синичкина аль Журавлёва, потерялася не найдуся?" Глядят, как на привидение, крестятся: "Сорокина, бабуль, Сорокина улица". Как? Где? У нас отродяся такой не было! В опщем как домой добралася не помню, но токмо Таньке своей внучке высказала, да и вам, орлики, сказываю: "Книжка - говно, но очень крутая, мне понравилась, хотя у вас свой череп в голове, вот и решайте читать вам такое али нет, мы в дерёвне к говну-то привычныя."

P.S.: Лимерик о прочтении данной книжки. Для интересующихся есть небольшой, переполненный сплошным гноем спойлером рассуждений по сабжу, но в какой форме его подать, я пока не придумал. Думал нарисовать оси координат, где по одной шкале нарисованы штампы классической русской литературы, а по другой - кишки, мозги и т.д. И график... Но вдохновения не было.. рисовать).

Все произведения Сорокина (кроме, разве что, романов "Ледяной трилогии", которые мне даже понравились) написаны одним стандартным способом. Сначала Владимир Георгиевич демонстрирует нам, что что мегаохрененный стилист. Что он может писать под Тургенева (как в "Романе"), или под гибрид Лимонова с Набоковым ("Тридцатая любовь Марины"), или вообще под кого угодно ("Голубое сало"). И пишет - вроде как и слова красивые, и сюжет какой-то разворачивается, и читать вполне себе интересно, что же дальше с героями произойдёт-то.

И вдруг с Владимиром Георгиевичем приключается апоплексический приступ. Изо рта у него начинает бурно течь пена, руки его кое-как клацают по клавишам, глаза слезятся, в мозгу происходит коллапс. Но Сорокин не сдаётся. Он борется и вместо того, чтобы вызывать скорую, продолжает писать. И пишет, и пишет, и пишет. И пишет. И пишет, и пишет. И берёт топор топор берёт и начинает рубить. Встал и ударил топором по голове. Ударил топором по голове. Топором по голове. Достал кишки. Испражнился. Достал кишки. Размазал...

Ой, простите, меня в сорокинщину занесло, не хотел. В общем, в состоянии абсолютного безумия Владимир Георгиевич всё-таки заканчивает роман, который потом 15 лет никто печатать не хочет. А потом вдруг этот роман объявляют одним из великих произведений современной русской литературы. Но с моей субъективной точки зрения это к литературе имеет посредственное отношение. Это демонстрация способностей Сорокина, прерванная неожиданным приступом. Впрочем, как всегда. 0/10.

They Deserve to Die

Мне это напомнило стриптиз. Она танцует, медленно подёргивает то трусики, то лифчик, то обнажённая часть груди покажется, то ещё что-нибудь слегка промелькнёт. Смотришь и всё ждёшь, когда же уже дойдёт до главного, но суть стриптиза в том и есть – дразнить, распалять; главного там нет. А потом она резко сваливает, твоё время кончилось, и ты такой сидишь и понимаешь, что тебя сейчас только что неплохо подразнили, возбудили и всё. Сидишь и пьёшь чего-то из своего стакана. А вскоре появится администратор и попросит освободить комнату для приватных танцев.

Конечно, Сорокину хочется за этот роман дать в морду, а потом добавить тяжёлыми берцами по рёбрам. А потом, по старой христианской традиции, пасть ниц и начать молиться, восхвалять и обожествлять того, кого только что принёс в жертву. «Какой человек был!»

Первые пятьдесят страниц: «Это же надо, что за сволочи, что за вредители! Взяли, за ногу его, Тургенева и обозвали Сорокиным, да ещё в интернет выложили, тьфу на таких, срамоделы! Суда им нет». После первого полтинника меня начало подташнивать. Таких сферических характеров в вакууме давно не встречал в литературе: и местный сумасшедший, и добрый барин, и обжора-жизнелюб, и циник-мизантром – все есть и всё в крайне гипертрофированной форме. Просто натасканы все прототипические герои отовсюду из русских романов XIX в. и засунуты под одну обложку.

А потом понимаешь: «Не, ну надо же так, вот же, зачем такие хорошие книги писать? До слёз хорошая. Читаю, и тошнит. Читаю, и тошнит. Ну так характеры прописаны, так быт описан, такие описания красивые! Что читаешь, и тошнит; читаешь, и тошнит».

И, в общем, прочитал уже почти всю книгу, сидишь уже такой, ощущаешь себя несчастной жертвой обмана, которую только что развели, даже грустить уже немного начинаешь, не столько за деньги жалко, сколько за то, что тебя так по мальчишески провели, что повёлся на такую древнюю как мир разводку, что скотские твои желания тебя опять выставили перед самим же собой в жалком свете. Но тут печали внезапно приходит конец – возвращается та самая стриптизёрша, что тебя так раздразнила и так опечалила своим исчезновением. Сама вернулась! Без одежды, вообще без одежды, и стоит даже без волосяного покрова, и без кожи даже, и местами кости даже оголены. Вошла, стоит и смотрит, улыбается, и держит в одной костяной руке окровавленный топор, а в другой кишки, намотанные на кирпич. И ты сидишь такой и думаешь: «Вот это стриптиз! Вот это перформанс!»

Сорокин сделал то, чего все нормальные дети страстно мечтали сделать в свои школьные годы – убить всех классиков и всю классику: всех писателей, все их романы, всех героев, саму идею классического романа. Потом эти дети выросли и стали постмодернистами, объявили смерть романа, а некоторые не просто объявили, да ещё и показали это наглядно.

Сорокин убивает классический русский роман, причём, этот бунт свершается именно так, как и должен происходить русский бунт – бессмысленно и беспощадно; и совершается этот бунт символическим оружием русского бунта – топором.

Нельзя не прибегнуть к той же русской классике, которую Сорокин весело выпиливает вырубает. Неприлично это совсем, но – «Преступление и наказание». Раскольников крушит два черепа, после чего долго страдает и мучается. Роман Сорокина представляет перевёрнутый вариант Раскольникова – он сначала долго мучается в нормальности мира, а потом крушит, только уже не два черепа, а, пожалуй, несколько сотен.

Всё финальное описание убийств и расчленений по сути теряет всякую художественную ценность, но взамен приобретает некоторый сакральный элемент – становится подобием мантры (убийство романа всё же ритуальное действие). В таком тексте появляется некоторый рубленный ритм, который задаётся постоянными повторяющимися действиями и начинает действительно чем-то походить на молитву. Раскручивающийся узор от одного дома к другому; потом от дома к церкви и обратно; потом уже внутри церкви свои узоры, выстраивание тотемов, постоянное наращивание действий.

Постмодернизм провозгласил смерть автора, смерть романа. Вот, собственно, Сорокин это всё и реализовал. Это скорее даже не столько художественное произведение, сколько художественная реализация теоретического манифеста.

Нет, нет, дорогие ребята, чтобы вы там не говорили, какие бы анекдоты не травили и какими бы философскими доктринами не прикрывались, а смысл жизни – величина постоянная, и от ваших тявканий ей ни холодно, ни горячо. Да-да, и не спорьте, пожалуйста, я знаю, о чем говорю, как-никак шестой десяток разменял. Ложь не обратится в правду, солнце не взойдет на западе и хлеб не подешевеет. Однако прежде, чем горлопанить о смысле жизни, следует пробежаться по краеугольным истинам, на которых, собственно, и зиждется вся жизнь, все мироздание. И одной из первых в списке прописных значится истина об уме. Вот ты, Петров, веришь в силу интеллекта, технологии и прогресс, а чувства и эмоции для тебя это так, товар в нагрузку. Я же придерживаюсь диаметральной точки зрения. По мне человеческий ум слаб и невинен. Как агнец, отбившийся от стада и затерявшийся в дремучем лесу, он блеет от страха и мечется в поисках укрытия. Человеческий ум – безвольная аморфная масса. Он – жертва с мишенью на боку, беспрекословно подчиняющаяся отряду соблазнов и армаде заблуждений; марионетка, пляшущая под свирель злых ветров; бесполезный кусок мяса в тисках стереотипов и ложных силлогизмов. Человеческий ум настолько ничтожен и безобразен, что не вызывает ни жалости, ни сочувствия, ни даже банального равнодушия. Он тщетен и никчемен – на самом последнем захудалом базаре за него не дадут и гнилой кукурузы. Ум – это проклятие, бич, несуразица, атавизм и позор всего сущего. Сложно придумать что-то хуже. Однако сам по себе ум – это еще полбеды. Кромешный коллапс наступает, когда пресловутый ум начинает взаимодействовать в паре с таким кривым зеркалом природы, как восприятие. Можно сказать, что восприятие – это сводная сестра ума. Эта чертовка способна загубить любое кристальное сознание и самый несгибаемый иммунитет. Ее чары и иллюзии не отличить от реальности даже в самую безоблачную погоду. Под незатейливым соусом восприятие искажает пространство и время и приравнивает самоидентификацию человека к нулю. Вместе с умом они способны уничтожить целые цивилизации и галактики. Перед их кумулятивным эффектом не устоит ни одна крепость и ни одно войско. Альянс ума и восприятия обладает воистину колоссальным потенциалом и не знает преград по обе стороны вселенной. Больше всего этот смертоносный дуэт любит проявляться в таких формах экзистенциализма, как любовь, дружба, семья, ненависть, совесть, патриотизм, чувство собственной важности, алкоголизм, работа, наука, религия, ну и конечно, искусство, куда ж без него. Тут надо добавить, что отдельной статьей в искусстве числится литература, ибо в данной творческой полусфере ум и восприятия чувствуют себя поистине как рыбы в воде. Взять хотя бы, к примеру, книгу Владимира Сорокина «Роман». Автор играет с читательским вниманием, как кошка с мышкой. Провоцирует надежды, обманывает ожидания, насмехается над линейной логикой. Смешивая прекрасное и безобразное и рассуждая от противного, Сорокин демонстрирует уязвимые места ума и обусловленность восприятия. Ждешь одного, а получаешь второе, которое на самом деле третье в четвертой степени. Такие вот пироги, а вы говорите, ум, восприятие, мы – хозяева будущего. Впрочем, чтобы далеко не ходить, возьмем написанную мной рецензию на книгу Владимира Сорокина «Роман», которую вы в данный момент читаете. Так вот, читаете вы, значит, рецензию от скуки или, наоборот, хотите узнать побольше об искомой книге, почерпнуть что-то полезное, расширить кругозор, и совершенно не ждете, что вас назовут козлом или тупой дурой. Разумеется, не назовут, ведь мы не в трамвае, а на любимом сайте, где балом правят толерантность и конструктивная дискуссия. Тут никто никого не упрекнет и не оскорбит. Тут вас с интересом выслушают, а если вы где-то и оступитесь, то по-товарищески поправят. Ведь вы такой же, как все – исключительный и уникальный задрот с романтическим уклоном. Плевать, что вы не состоялись в жизни, зато вы прочитали уйму книг. Толстой, Достоевский, Булгаков, Кафка, Ремарк, Хемингуэй, Гессе, Сэлинджер, Мураками, Маркес, Кинг, Оруэлл, Набоков. Вот ваши настоящие друзья, вот ваши медали. Вот ваша чудесная рецензия! Спасибо. Браво! Спасибо. И вам спасибо! Жду ваших новых рецензий. А меня от ваших рецензий тошнит. Странно, у меня максимум понос. Ну, это у него не самая лучшая книжка. Попробуйте почитать что-нибудь из раннего, может тогда захрюкаете кровью. Подписываюсь под каждым словом на заборе. У вас такие мерзкие рецензии, мне кажется, вам надо попробовать написать свою мерзость. Ну, я как бы пытаюсь, но пока мерзко получается. Ничего, тут главное быть искренним, а там гнильца сама собой попрет. Добавил в хотелки, в тюрьме почитаю. Книжек у них скопилось неведома, читать им, видите ли, некогда. А вагоны поразгружать не хо? Сиську может дать пососать? Или лучше сразу пороху нюхнете? Как в подъездах срать, так первые. Ну, что за поколение такое никудышное… Сидят целыми днями дома и читают, и читают. Погулять хоть бы вышли, а то бледные, как поганки. Мы в ваши годы страну подымали, ишачили по две смены. А вы что? И главное, жизни-то толком еще не познали, горя не хлебнули, а всё туда же – дайте нам порассуждать на высокие темы. Афтор жжот, блин. Пиши исчо, елки-моталки. Конкурсы, форумы, хит-парады. Ишь чего понавыдумывали, библиофилы хреновы. Эх, жалко мне вас, честное слово. Нет, правда, без всяких там. Образумиться вам надо, пока не поздно. Настоящая жизнь – она же ведь другая, она же ммммм.

Повествование в духе Тургенева. Описание трапез в стиле старых кулинарных книг т.е или зашить рот навсегда или смести все из холодильника. Теплые и уважительные отношения между родственниками, друзьями, слугами, случайными людьми. Разговоры о высоком, изысканный досуг, есть место подвигу, вера в чистую любовь и она конечно приходит, одна и на всю жизнь.

Когда слащавость становится невыносимой, от благополучия начинает тошнить, мастер принимается нарезать этот тортик. Сначала так, что во все стороны летят крошки, потом кидает на пол, наступает ногой и под конец испоражняется в то самое место, где алела вишенка.