Рассказ о людях, живших в Китае во времена культурной революции, и об их детях, среди которых оказались и студенты, вышедшие в 1989 году с протестами на площадь Тяньаньмэнь. В центре повествования две молодые женщины Мари Цзян и Ай Мин. Мари уже много лет живет в Ванкувере и пытается воссоздать историю семьи. Вместе с ней читатель узнает, что выпало на долю ее отца, талантливого пианиста Цзян Кая, отца Ай Мин Воробушка и юной скрипачки Чжу Ли, и как их судьбы отразились на жизни следующего...
В английском языке сознательное и бессознательное состояние соотносятся по вертикали, так что мы восстаем ↑ ото сна, погружаемся ↓ в сон и впадаем ↓ в кому. Китайский же использует горизонталь, так что проснуться значит перейти границу сознания →, а упасть в обморок – значит вернуться ←. Между тем само время вертикально, так что прошлый год – это “год сверху” ↑, а будущий год – это “год снизу” ↓. Позавчера (前天) – это день “впереди” ↑, а послезавтра (後天) – это день “позади” ↓. Это значит, что будущие поколения – это поколения не впереди, а позади (後代). Таким образом, чтобы заглянуть в будущее, надо повернуться к нему спиной, зеркальным эхом знаменитого воззвания Вальтера Беньямина к ангелу истории: “Ветер неудержимо несёт его в будущее, к которому он обращён спиной, в то время как гора обломков перед ним поднимается к небу”. Как мы размечаем время, как оно становится для нас проживаемым и трёхмерным, как время бывает гибким, эластичным и повторяемым – вот что снабдило меня всеми моими исследованиями, доказательствами и уравнениями.
Он размышлял о свойствах солнечного света, а именно, как это дневной свет стирает звезды и планеты и делает их невидимыми человеческому глазу. Если, чтобы видеть небеса, потребна тьма, может ли свет быть формой слепоты? Может ли звук также быть формой глухоты? А если да, то что такое молчание?
Все, что с тобой происходит в жизни, - продолжила она, - записано в клетках твоего тела как воспоминания и закономерности, что вновь повторяются в следующем поколении. И даже если ты никогда в жизни не возьмешься за лопату и не станешь сажать капусту, каждый прожитый тобою день что-то на тебе да напишет. А когда ты умрешь, все эти записи вернутся в землю. Все, что у нас есть на этом свете, это мы сами - как запись. Может статься, единственное, что всех переживет - это не злодеи и не демоны (хотя они, безусловно, отличаются некоторым долголетием), но рукописные копии. Оригинал давным-давно покинул эту Вселенную, но мы все переписываем и переписываем.
Хотелось сказать ему, что неважно, что случится, неважно, что они выберут, однажды им придется очнуться, всем придется встать и взглянуть себе в глаза и осознать, что не партия заставила их это сделать. Однажды они останутся один на один со своими поступками.
Думаю, мы раз за разом повторяем одни и те же ошибки. Может быть, стоит всегда сомневаться в идее, если она кажется нам оригинальной и только нашей собственной.
Нельзя играть революционную музыку, если в душе несвободен.
Если им вздумается за тобой прийти, они придут, и неважно будет, что ты читала, а чего не читала. Книги у тебя на полках, музыка, которую ты холишь и лелеешь, твои прошлые жизни — все эти мелочи просто предлог. В старое время евнухами во всей их борьбе за власть двигали гордыня и зависть. Может, мы и в новую эпоху живем, вот только люди за один день не меняются.
Музыка полна молчаний
Какое, должно быть, странное ощущение — писать жестокие слова столь аккуратной каллиграфией.
Она заснула, а когда снова проснулась, уже было темно. В ночи кружили голоса Завитка и Большой Матушки.
— А лагерь, из которого сбежал Вэнь...
— А я тебе разве не рассказывала? — сказала Завиток. — Он вернулся туда на него посмотреть, а тот исчез. Целый лагерь поглотила пустыня, как никогда и не было.
— А помнишь...
От того, как Большая Матушка заговорила было и осеклась, у Ай Мин зашлось сердце.
— Дом народного отдыха «Красная гора», — сказала Завиток.
Большая Матушка что-то пробормотала.
— Шанхай во время оккупации, — сказала Завиток. — Зелёная шапочка, которую ты связала Воробушку. Слова «Жасмина». Старая Кошка. Да Вэй и Четвёртое Мая. Чжу Ли храпит у нас в хижине и спихивает тебя с кровати.
— Четыре вдовушки, твои соседки.
— Мальчик, который вёл слепых музыкантов, рука к локтю, локоть к руке. И мы трое идём через всю страну.
— Столько детей, — сказала Большая Матушка.
Ай Мин услышала, как на стол поставили чашку.
— Вы же вернётесь жить со мной, да? Вы с Вэнем.
— Ты нас захочешь выгнать, да не сможешь, — ответила Завиток.
— Она была хорошей девочкой, — сказала Большая Матушка. — Храброй девочкой.
Завиток напевала обрывок мелодии — кусочек бесконечной сонаты Воробушка. Большая Матушка взяла слова из «Песни холодного дождя» и «Из дальних мест» и присоединилась, запев их под музыку Завитка. Мотивы были из песен и стихов, которые Ай Мин наполовину узнавала, песен, которые пел ей в детстве отец. Гармония была богатой — и вместе с тем надломленной, поскольку обе певицы успели уже так сильно постареть, и они столько всего любили и со стольким простились; и всё же музыка и контрапункт к ней — оставались. «Судьбой тебе назначено вернуться, — пела Большая Матушка, — в вихрящейся пыли, неудержимо поднявшись, как туманы на реке».
Ай Мин сидела на постели. И слушала.
Пара, которую он до того приметил, теперь стояла на перекрёстке. Их нащупали прожектора танков, и женщина с ребёнком метнулась в переулок. Мужчина, застыв от ужаса, остался на месте. «Любовь моя», — в отчаянии закричала женщина. «Любовь моя». На Воробушка, что побежал на строй солдат, разом обрушился весь уличный шум — и гудел фоном под всеми звуками у него в голове. Воробушек больше не чувствовал ни малейшего страха. Ему вспомнились слова Большой Матушки: «Запоми: если мы споём прекрасную песню, если мы верно вспомним все слова, народ никогда нас не бросит». В детстве он прятался в репетиционных консерватории, повторял каноны и фуги Баха, пока пальцы у него не намели. Тогда его вовсе не пугало, что его руки, глаза, разум отданы чему-то ещё. Чжу Ли играла для матери вступительную арию «Ксеркса». Он написал «Я приеду» — и отправил это письмо Каю. Он вспомнил битком набитые молодёжью железнодорожные платформы, великий исход в село миллиона человек, бесконечный поток синих и серых курток. Он вспомнил, как нёс Чжу Ли домой. Тяжесть её тела, её голова у него на плече. Увидел, как Кай сидит за роялем, играет так никогда и не законченную симфонию. Он сам поразился, сколько слов и музыкальных пассажей помнит. Все страницы склеились, и он понял, что никакой надежды дочитать до конца и не было. Фары грузовиков и прожектора танков слепили. Женщина больше не звала, и он понял, что отец семейства выбрался, что он в безопасности. Воробушек остановился и поднял руки так, чтобы солдаты видели. Его дочь, его жена... Что же они сделали преступного? Разве они не старались изо всех сил слушать и верить? Руки его были пусты — и всегда были пусты. Треск выстрела раздался с запозданием, и Воробушек услышал его слишком поздно, но этот звук точно захлопнул за ним тысячу дверей. Прожектора танка его нащупали, словно могли собрать воедино все несовместные части его жизни. Сколькими бы фарами на него ни светили, тьмы было не прогнать. Дневной свет слепил — но во тьме Воробушек продолжал жить. Что же они видят, подумал он, всё ещё вскидывая раскрытые ладони. Из всех тех, кого он любил и кто любил его, из всех, чему он был свидетелем, ради чего жил и на что надеялся, из всей той музыки, что он создал, — сколько из этого всего было видно?
На длинной кровати Переводчица первой вызвалась поделиться своей историей.
— Это было во время кампании Ста Цветов. Нам велели критиковать партию, университет, друг друга, даже качество наших обедов и исправность туалетов, — Переводчица повернулась набок, и так же сделали и все женщины, одна за другой, точно волны, бьющиеся о берег. — Так я, дура такая, вышла вперёд и сказала, что в моей просьбе о разрешении съездить в Ленинград четырнадцать раз отказывали и что учёный моего уровня обязан общаться с коллегами. Пока я говорила, все остальные отошли подальше. Потом я всё гадала, — сказала Переводчица, мягко приложив указательный палец к собственному носу, — как это я могла так глубоко изучать Достоевского и не понимать, что сама рою себе могилу?
Слово «Достоевский», в котором было целых восемь разных иероглифов, заставило всех забормотать в восхищении.
— Моя мамушка-старушка думает, что меня перевели в университет в Харбине. Она отправится к праотцам, если узнает правду, — Переводчица хлопнула рукой по кровати, будто отгоняя призрака. — Нельзя терять надежды! Председатель Мао — хороший человек. Он знает, каковы мы, и он на спасёт, — Переводчица прижала руку к сердцу, словно чтобы не дать тому разбиться. Согласное эхо прокатилось от женщины к женщине. — Как может быть иначе?Настало время, когда кончилась еда. То были полные отчаяния месяцы. Даже работа встала. Комендант лагеря согласился, что лучше тратить силы на поиски диких трав или кореньев. Провинцию опустошал голод; выделить осуждённым хоть зёрнышко проса, вне всякого сомнения, было бы контрреволюционной деятельностью. Завиток почувствовала, как перед глазами у неё порхают страницы. Это Переводчица обмахивала её веером. Она ощутила, как её катят по коридору. Это Переводчица растирала ей руки и ноги. Ей грезилось, будто она ест сочную утиную ножку. Это Переводчица украла горсть бобов с комендантской кухни, тайком их приготовила и скормила ей. Она слушает, как кто-то читает вслух из Книги записей; это было не взаправду, это Переводчица держала её за руку. Растерявшись, Завиток спросила:
— Кто нас спасёт?
Переводчица, слабо улыбнувшись, ответила:
— Никто. Значит, так тому и быть.
К концу голода на их длинной кровати остались всего лишь трое: Переводчица, юрист по налогам и Завиток. Они спали, тесно прижавшись для тепла друг к другу.
Остальные — врач, офицер госбезопасности, учительница и глава района — ушли, как говорится, в чистое белое небо, в западное поднебесье.
I’ve seen men leave this world midway through a sentence. If I tell you what we lived through, would you believe me?
Суть в том, чтобы отыскивать в сложном простое, а не в сложном — сложное.
В те дни деревня могла через каждые несколько недель переходить из рук в руки — от коммунистов к националистам, а от тех к японцам. Легко можно было принять брата за предателя, а возлюбленного — за врага; бояться, что ты сам родился не в тот момент истории. Но в чайных кто угодно мог обменяться песнями, кто угодно мог поднять чашу вина и выпить за истинную и вечную любовь. «Люди знали, что семья и родство — это по-настоящему, — говаривала Большая Матушка. — Они знали, что когда-то существовала и обычная жизнь. Но никто не мог им объяснить, почему, вот так вот просто и вообще безо всякой причины, все, что было для них дорого, взяли и стерли в порошок».
История - существо подвижное, вечное зеркало, что показывает наши жизни под неожиданным углом.
«Только на чистом, без всяких помарок листе бумаги можно создавать самые новые, самые красивые рисунки».
Так называемые «враги народа» — это те, кому изменила удача, вот и все. Сегодня изменник Шэнь Цунвэнь, завтра — Го Можо. Если им вздумается за тобой прийти, они придут, и неважно будет, что ты читала, а чего не читала. Книги у тебя на полках, музыка, которую ты холишь и лелеешь, твои прошлые жизни — все эти мелочи просто предлог. В старое время евнухами во всей их борьбе за власть двигали гордыня и зависть. Может, мы и в новую эпоху живем, вот только люди за один день не меняются.
Верить настолько проще, чем не верить.
Мать никогда не знает своих детей так хорошо, как думает.
... доброта может быть и недостатком. Доброта может заставить забыть о важном. Сделать тебя глупцом.
Тишина овладела нашими мыслями и бушевала внутри у нас с мамой, словно океан.Лилин, она ведь на много десятилетий тебя старше.
"А что меня не старше?" - подумала я.Люди могут пойти за наваждением; могут увидеть нечто столь завораживающее, что и не подумают обернуться. Я боялась, что мама, как прежде отец, забудет, зачем ей возвращаться.Например, этот символ означает "ворота", но още это ключ - то есть строительный материал для прочих слов и понятий. Если сквозь ворота падает свет или солнце, то получается "пространство". Если в воротах - конь, то это" нападение", а если в воротах рот, то получается "вопрос". Если внутри - глаз и пес, то получается "тишина".Устыдившись, что так много ее уходит впустую, я завинтила кран.Булавочные головки дождя блестели у нее на шарфе.Думаю, порой такое бывает - смотришь на человека и понимаешь, что внутри он полон слов. Возможно, он и держит их за зубами от боли или от замкнутости - или, может, от хитрости. Возможно, эти слова заточены до бритвенной остроты и жаждут пустить кровь. Люди не созданы, чтобы парить в воздухе. Если мы не будем знать веса наших тел, если не будем чувствовать силу притяжения, то забудем, кто мы, утратим себя - и сами даже не заметим.То,о чем никогда не говорят вслух, и так оно под конец и оказывается тут, в дневниках и тетрадках, в укромных местах.И как жеменя напугал ее плач - тихие причитаня,от которых все рассыпалось на куски. Мне показалось, что она повторяет: "Помоги мне, помоги". Я ужасно испугалась, что, если коснусь ее, боль Ай Мин вольется в мое тело и навсегда станет моей собственной. Мне было этого не вынести. Я отвернулась от нее. Ушла в свою комнату и закрыла за собой дверь.Раз в год отец водил нас в филармонию. Хороших мест нам никогда не доставалось, но папа говорил, что это неважно; важно быть там, существовать в зале, где обновляют музыку, какой бы старой та ни была.На музыке держалисьсводьбы, рождения, обряды, труд, марши, скука, противостояние и смерть; музыка и рассказы даже в такие времена служили убежищем, выездной визой куда угодно.Радио доносило мелодичный голос Председателя на улицы, и в дома, и даже под столы, где Воробушек, как ему казалось, просидел в ожидании целую вечность, и объвляло новое начало, коммунистическое общество и рождение Китайской Народной Республики. Слова эти обвили, словно нити, все до единого стулья, тарелки и запястья, все тележки и всех людей и стянули их жизни воедино, в новый порядок.Пятая симфония Шостаковича. Шостакович написал эту симвонию в 1937 году, в разгар сталинского террора, когда было казнено больше полумиллиона людей - в том чиле и ближайшие его друзья.ЦзянпуВ деревне, где я выросла, ночное небо было как вечность.Рассказы становилисьвсе длиннее и длиннее, а я делалась все меньше и меньше. Когда я это сказала бабушке, она чуть не лопнула со смеху. И ответила мне: "Но ведь так устроен мир, разве нет? Или ты что, думала, что больше целого света?" Еще она спрашивала: "Ну сто, готова? Следующая история будет такая длинная, что ты забудешь, что вообще на свет родилась".Не воплотить желанья свои, но о них позабыть. Вот что считается мудрым.Книжная лавка "Опасные высоты"Не мое, осознала она, влюбляться в того, кто будет ждать. Полствободы мне всегда будет мало.Хотя, в общем и целом, все, что хвалят в один голос, обычно нелепица и чепуха.
Ай Мин помнила, как, еще при жизни Председателя Мао, регулярно писала на отца критики. («Я плачу горючими слезами, сознавая, что я дочь вредительского элемента, агента капитализма…» «На этой войне штатских нет!») Она была тогда совсем еще ребенком, и отцу приходилось помогать ей выписывать самые хитрые иероглифы.
— Присматривай за отцом. Он понятия не имеет, как без меня жить, — глаза у нее покраснели.
Моя душевная жизнь обладала, как выразилась бы Большая Матушка Нож, устойчивостью груды яиц.