«С мая того года и до начала следующего я жил в горах…» Живописное, тихое место, идеальное для творчества. Скромное одноэтажное строение в европейском стиле, достаточно просторное для холостяка, принадлежало известному в Японии художнику. Все было бы мирно и спокойно, если бы не картина «Убийство Командора», найденная на чердаке, если бы не звон буддийского колокольчика по ночам, если бы не странный склеп, что возник из-под каменного кургана посреди зарослей, если бы не встреча с эстетом...
Чтение теперь – стержень всей моей жизни.
Глядя на человека, я получаю какие-то художественные впечатления и очень их ценю. Однако такое впечатление и объективная реальность – разные вещи. Впечатление ничего не доказывает. Оно как лёгкая бабочка в потоке ветра, и толку от него почти никакого.
Людская молва что морская волна.
— Завтра будет завтра. А сегодня есть лишь сегодня, — ответил Масахико. В этих его словах звучала удивительная сила убеждения.
– А стариться? Стариться вам не страшно? В смысле, живя в одиночестве.
– Годы берут свое, – сказал Мэнсики. – Плоть и дальше будет дряхлеть. Я стану все более одиноким. Однако пока что этого на себе я не испытывал. В целом я могу себе это представить, но как бывает на самом деле, своими глазами я не видел. А я такой человек, что склонен доверять лишь тому, что видел собственными глазами. Вот я и жду того, что увижу своими глазами дальше. В общем, это не страшно. Особых чаяний у меня тоже нет. Так, легкий интерес.
Я человек свободный, времени у меня хоть отбавляй. Никаких особых дел нет - чем не идеальные условия для чтения русских романов?
Но что такое время? - спросил я у себя. Для удобства мы отмеряем течение времени стрелками часов. Но так вообще уместно? Что, время и в самом деле так уж систематически движется в определенную сторону? Может, мы все глубоко заблуждаемся по этому поводу?
В этой жизни многое не поддается объяснению. Также много и такого, чего не стоит объяснять. Особенно в таких случаях, когда после объяснения утрачивается нечто важное в том, что там есть.
Картины – вещь странная: они постепенно обретают собственную волю, точку зрения и убедительность голоса. Когда работа закончена, картина сама сообщает пишущему её человеку об этом.
Моя жизнь – это моё личное дело, но почти всё, что в ней происходит, решается и развивается само по себе в каком-то таком месте, что не имеет ко мне ни малейшего отношения. Вроде и живу, наслаждаясь свободным выбором, но в итоге сама ничего важного не выбираю.
Людей с совершенной судьбой не бывает. Все люди бесконечно несовершенны.
Только вот не могу понять что происходит случайно, а что – умышленно. И, признаться, это не самое приятное ощущение.
— Я много лет считал себя вполне нормальным человеком. — Это вообще-то опасное мнение. — Считать себя нормальным человеком? — Как написал Скотт Фицджеральд в одном своём романе: «Никогда нельзя доверять людям, считающим себя нормальными».
Худоба сильно изменила черты его лица, так что я догадался не сразу, однако вскоре уже понимал, кто сидит передо мной. Я видел его лицо лишь на разрозненных фотографиях, но обознаться не мог. Его отличал заострённый нос, если смотреть в профиль. Но главную подсказку мне дала мощная аура, исходившая от его тела. Ночь выдалась прохладной, однако у меня обильно вспотели подмышки. Учащённо забилось сердце. Поверить в это трудно, но сомнений быть не могло. Старцем был сам автор этой картины - Томохико Амада. Он вернулся к себе в мастерскую.
Поселившись в доме Амады, я почти беспрерывно рисую. Сначала, получив заказ от Мэнсики, писал его портрет, затем рисовал "Мужчину с белым "субару форестером"" - правда, едва приступив к цвету, прервался и с тех пор не прикасался к этой картине, а теперь параллельно пишу "Портрет Мариэ Акигавы" и "Склеп в зарослях". Мне казалось, эти четыре картины, соединившись в некую мозаику, излагают мне какую-то историю. Или же я, рисуя их, сам веду некую летопись? Могло оказаться и так. Интересно, кто-то назначил меня этим летописцем? И если да, то - кто именно? И почему выбрал в летописцы меня?
Однако сон мой был чересчур ярким, чтобы вот так легко развеять его при помощи одной лишь логики. И то соитие во сне оказалось более впечатляющим, нежели любое реальное из тех, что у нас были с Юдзу за все шесть лет семейной жизни, да и удовольствия доставило несравнимо больше. Пока я раз за разом кончал в неё, казалось, одновременно у меня в голове вылетают все пробки. Несколько слоёв реальности, расплавившись, перемешались и сильно помутнели в моей голове. В ней будто воцарился хаос - совсем как при сотворении мира. Во мне окрепло ощущение: такое живое событие не могло оказаться обычным сном. Он должен быть с чем-то связан. Он должен как-то подействовать на действительность.
В этом суть чиновничьей системы: раз уж что-то решено, изменить это почти невозможно.
Время чего-то нас лишает, но еще и что-то дает. Очень важно ладить со временем - чтобы оно оставалось за тебя.
Память может согреть время.
Он строит свою жизнь, балансируя возможностями: Мариэ Акигава, быть может, его дочь, а может - и нет. Кладёт на весы обе и пытается среди нескончаемых, еле заметных колебаний отыскать смысл собственного бытия. А вот мне бросать вызов такой обременительной интриге (как не верти, а её трудно назвать естественной) - надобности нет. Почему? Потому что во мне жива сила веры. В каком бы узком и мрачном месте я ни оказался, на какую бы дикую пустынную равнину меня не занесло, мне удаётся искренне верить, что где-нибудь найдётся то, что покажет мне дорогу.
Испытание - хороший случай изменить свою жизнь. И чем оно сложнее, тем больше этот опыт нам потом пригодится.
А мы все живём, храня тайны, которых не можем поведать друг другу.
... подумывал, не помыть ли мне по примеру Мэнсики машину – но представил, что она вскоре опять запылится, и все желание у меня тут же улетучилось. Варить на кухне овощи куда полезнее.
Тот портрет я начал писать лишь в красных, зеленых и черных тонах, и мужчина, который должен был занять там свое место, отчетливо еще не проступил на холсте. Сама фигура его, набросанная углем, теперь скрывалась под красками. Он сам отказался воплощаться далее, но я понимал, что он где-то здесь. Я улавливал самую его суть – так невод охватывает рыбу, не видимую в пучине моря. Я стремился найти способ вытащить этот невод, а мужчина мне мешал. Пока мы с ним так препирались, работа над картиной приостановилась.
Мэнсики долго всматривался в три листка – будто вгрызался в них глазами, словно ему было куда важнее видеть перед собой не саму Мариэ, а ее изображения. Но это, конечно же, было не так – он просто не мог заставить себя посмотреть прямо на девочку. Рисунок попросту служил заменой. Мэнсики впервые оказался так близко и не мог держать себя в руках. А Мариэ Акигава наблюдала за суетой на лице Мэнсики, будто видела перед собой какую-то редкую зверушку.