Красавица Марина преподает музыку, спит с девушками, дружит с диссидентами, читает запрещенные книги и ненавидит Советский Союз. С каждой новой возлюбленной она все острее чувствует свое одиночество и отсутствие смысла в жизни. Только любовь к секретарю парткома, внешне двойнику великого антисоветского писателя, наконец приводит ее к гармонии – Марина растворяется в потоке советских штампов, теряя свою идентичность.
Роман Владимира Сорокина “Тридцатая любовь Марины”, написанный в 1982–1984 гг., – точная и смешная зарисовка из жизни андроповской Москвы, ее типов, нравов и привычек, но не только. В самой Марине виртуозно обобщен позднесоветский человек, в сюжете доведен до гротеска выбор, стоявший перед ним ежедневно. В свойственной ему иронической манере, переводя этическое в плоскость эстетического, Сорокин помогает понять, как устроен механизм отказа от собственного я.
Содержит нецензурную брань.
При чтении Сорокина я всегда жду, когда же рванёт. Иногда бывает так — чаще в рассказах — что тумблер абсурдного эпатажа переключают прямо посреди предложения. Ещё пару слов назад всё было хорошо и по канону классической литературы, даже слишком хорошо, чтобы быть правдой, как затишье перед бурей. А потому уже — бац! — кровь, кишки и совсем не доброта. Иногда же безумие просачивается постепенно, полутонами, так что не сразу определишь, сколько орехов куча, а сколько не куча, где уже треш, а где ещё нет. "Тридцатая любовь Марины" одновременно и с тумблером, и с просачиванием. Да, так тоже бывает. Только когда резко щёлкнет, то понимаешь, что на самом деле трындец настал уже несколько десятков страниц назад.
"Тридцатая любовь Марины" поначалу может обмануть человека, который не привык к Сорокинской реальности. "Уф!" — подумает он. — "А сколько шума было! Всего-то и эпатажа, что баба откровенно наслаждается лесбийскими прелестями и при этом красочно тешится во все щели с мужчинами в совковом антураже. Дело-то житейское". Пока рассказывается про то, да сё, да про первые 29 любовей (не пугайтесь, про все-все рассказывать не будут, только избранная подборка), то обилие секса может отпугнуть какого-то совсем уж чистоплюя (хотя с чего бы он брался за Сорокина?), но по меркам современной литературы его всё равно не так много. А потом пришла и оторвала голову нам чумачечая тридцатая.
Перед читателем встаёт очевидная задача: определить, кто же или что же является пресловутой тридцатой любовью: гражданин такой-то, товарищ такой-то или общественный строй такой-то, по умолчанию красненький. Квест настолько очевидный и бросающийся в глаза, что и возиться с ним не хочется, не дай б-г (или кто там у них?) — ловушка. Куда интереснее вычислять по миллиметру, в какой же момент Маринушка поехала в Долболяндию. Сейчас? Или вот сейчас? Или уже сейчас? Казалось ведь, что нормальная деваха среди сонма клонированных роб. И думать умеет, и любить умеет, и раскрепощена, не обделена вкусом и хорошей такой долей злости на убожество вокруг происходящего. И вдруг тумблер переключили и здравствуй товарищ красная зорька сияет огнями догоним и перегоним выполним и перевыполним взвейтесь ветрами алые стяги.
Ползала-ползала я с миллиметровкой и пришла к выводу, что такого момента нет. И триггера нет. И предпосылок нет. Не потому что они хорошо спрятаны, а потому что так и задумано. Норма перемелет всех и каждого, дай только ей время себя пропитать, и сопротивляться ей не удастся, и не может тут никакая логика работать, потому что алая зорька уже засияла.
глупо
пошлоПри чтении Сорокина я всегда жду, когда же рванёт. Иногда бывает так — чаще в рассказах — что тумблер абсурдного эпатажа переключают прямо посреди предложения. Ещё пару слов назад всё было хорошо и по канону классической литературы, даже слишком хорошо, чтобы быть правдой, как затишье перед бурей. А потому уже — бац! — кровь, кишки и совсем не доброта. Иногда же безумие просачивается постепенно, полутонами, так что не сразу определишь, сколько орехов куча, а сколько не куча, где уже треш, а где ещё нет. "Тридцатая любовь Марины" одновременно и с тумблером, и с просачиванием. Да, так тоже бывает. Только когда резко щёлкнет, то понимаешь, что на самом деле трындец настал уже несколько десятков страниц назад.
"Тридцатая любовь Марины" поначалу может обмануть человека, который не привык к Сорокинской реальности. "Уф!" — подумает он. — "А сколько шума было! Всего-то и эпатажа, что баба откровенно наслаждается лесбийскими прелестями и при этом красочно тешится во все щели с мужчинами в совковом антураже. Дело-то житейское". Пока рассказывается про то, да сё, да про первые 29 любовей (не пугайтесь, про все-все рассказывать не будут, только избранная подборка), то обилие секса может отпугнуть какого-то совсем уж чистоплюя (хотя с чего бы он брался за Сорокина?), но по меркам современной литературы его всё равно не так много. А потом пришла и оторвала голову нам чумачечая тридцатая.
Перед читателем встаёт очевидная задача: определить, кто же или что же является пресловутой тридцатой любовью: гражданин такой-то, товарищ такой-то или общественный строй такой-то, по умолчанию красненький. Квест настолько очевидный и бросающийся в глаза, что и возиться с ним не хочется, не дай б-г (или кто там у них?) — ловушка. Куда интереснее вычислять по миллиметру, в какой же момент Маринушка поехала в Долболяндию. Сейчас? Или вот сейчас? Или уже сейчас? Казалось ведь, что нормальная деваха среди сонма клонированных роб. И думать умеет, и любить умеет, и раскрепощена, не обделена вкусом и хорошей такой долей злости на убожество вокруг происходящего. И вдруг тумблер переключили и здравствуй товарищ красная зорька сияет огнями догоним и перегоним выполним и перевыполним взвейтесь ветрами алые стяги.
Ползала-ползала я с миллиметровкой и пришла к выводу, что такого момента нет. И триггера нет. И предпосылок нет. Не потому что они хорошо спрятаны, а потому что так и задумано. Норма перемелет всех и каждого, дай только ей время себя пропитать, и сопротивляться ей не удастся, и не может тут никакая логика работать, потому что алая зорька уже засияла.
Удивляющий Сорокин
"Владимир, прекратите. Так же нельзя!" - внутренне негодую я.
Вот перед читателем предстает некая Марина - советская девушка, главная героиня. Не успеваешь открыть книгу, а уже на первых пяти страницах Сорокин ошарашивает читателя "взметнувшимися бедрами" и "смятыми простынями". И читатель, слегка оглушенный такой пьянкой, забывет захлопнуть книгу и идет дальше.
А там разворачивается история личной жизни Марины, перед внутренним взглядом проходят одна за другой все её (угадайте, сколько?) "любови". Мужчины, женщины, женщины, женщины. Похоже на довольно откровенный роман с подробностями. И когда ты уже пообвыкся в этом "хард-совьет-эротик" тексте, случается то, к чему даже сам автор до конца не был готов.
Тут мог бы быть спойлер, но зачем? Ведь шок от сюжетного поворота, смены языка и, простите, парадигмы - это именно то, ради чего стоит дойти до середины книги. И на этом перевале читателю уже не помогут навыки выживания, наработанные при прочтении первых 50%. Это потрясение, сравнимое разве что с развалом Союза, падением Берлинской стены или гибелью Титаника. Так что устраивайтесь поудобнее, детки!
Мне даже интересно, есть ли тут те, кто не пролистал последние страниц 20? А сюжет неплох. Да и финал чуден и оригинален.
Все таки Сорокин моя вечная любовь.
Никто бы кроме него не смог заинтересовать судьбой тридцатилетней женщины, вниманием ее сексуальным опытам и многочисленным гомо- влюбленнастям.
Ее настоящее довольно уныло, непрерывное вращение в диссидентских кругах и раздражение советской действительностью.
Она преподает в ДК, из-за небольшой травмы, по вине которой собственная музыкальная карьера не сложилась.
Все меняется со знакомством с секретарем парткома. Первый удачный сексуальный опыт с мужчиной и резкое решение поменять жизнь.
Марина устраивается рабочей на завод, постепенно становясь "своей", обезличивается и находит простое счастье.
Это было ужасно и очень хорошо.
Он соорудил себе увесистый бутерброд, решительно откусил и, быстро жуя, тут же прихлебнул чай:
– Я вообще-то… ммм..; по утрам очень… суп уважаю… знаешь, как щами или борщом со свининкой заправишься… день можно на всю катушку пахать… в супе только и сила… а бутербродики, да кофейки… это не по-рабочему…
– Кофе не любишь?
– Ненавижу. Горечь одна, а сытости никакой. Лучше молочка с мякишем… ммм… кружечку засадишь – и порядок… знаешь, навитаминишься как…
У него были курчавые светло-каштановые волосы, девичьи черты, голубые глаза, оправленные в бахрому черных ресниц, полные вишневые губы и круглый аппетитный подбородок. Помимо этого, он был патологически глуп, ленив и косноязычен, как и подобает классическому любовнику Венеры.
– Да кто тебе, скажи на милость, не нравится?! С первой встречной готов.
– Правильно. Я, милая, как батенька Карамазов. Женщина достойна страсти уже за то, что она – женщина.
– Я хотел бы поблагодарить вас за принципиальную критику в мой адрес, прозвучавшую на недавнем комсомольском собрании цеха, – проговорил Золотарев после небольшой паузы, – Осознав и поняв свой проступок, я заверяю вас, моих товарищей по бригаде, что своим самоотверженным трудом оправдаю высокое звание рабочего