Что я знала о бандитах? Точно не то, что один из них подкинет мне своего младенца! Сначала в моей жизни появился самый опасный мужчина в мире, а потом, на пороге моего дома, малыш в люльке. И я знаю, что мне нужно делать – позвонить в полицию. Отдать его. Я не могу просто взять чужого ребёнка! Но в записке говорится о том, что ему грозит опасность… И, пожалуй, глядя в это маленькое личико, глаза, как у папы, я готова рискнуть всем. И вовсе не потому, что мне до сих пор снятся руки мужчины, имени...
...вдруг оказалось, что хотеть быть беременной, и быть беременной совершенно разные вещи!
...обед то у ребёнка должен быть по расписанию. А расписание - когда ребёнок захочет.
Вижу цель - не вижу препятствий.
Невозможно же любить кого-то только за то, что лучше. Любят не за что-то.
Накупила всякой ерунды, большей частью – ненужной. Посидела в ресторане. Потом поняла – соскучилась ужас. Обратно хочу в свой дурдом, то есть, в дом родной.
Наверстать эту дурную осень. Осень, которая отсеяла ненужных людей, принесла Катьку, а потом снова её забрала. И отдавать обратно не хочет. А мне это не нравится, прям вообще никак.
Отшатывается назад, словно я пощёчину дал, а я ненавижу себя в этот момент, кажется, сильнее ненавидеть невозможно.
— Я думала, ты хороший, – тихо говорит Катя.
А нет, возможно.
— Она мне конечно сестра. Но все равно. Баба. Гадина и вредная. А ты не баба. Ты тётенька, почти даже не старая и немножко красивая.
И чёткое понимание – раньше все было не так. А вот теперь правильно, так, как должно было быть, только я этого не знал. Но это знала жизнь, исправила, привела меня в ту электричку, в один вагон с Катей, с её острыми коленками, торчащими из под юбки….
— Это кто? – шепотом спросила Ира.
— Папа.
Она закатила глаза. Принялась загибать пальцы.
— В моём дворе ты жила с одним папой. Сюда пришла на встречу с другим. А вернулась с третьим, да?
Я головой только покачала. Я слезы глотаю. Все не так теперь.
— Этот мне нравится больше всего, – вдруг улыбнулась Ира.
Черт, как искать её в такой толпе? Дышу, словно могу унюхать её след в воздухе. Но нет. Пахнет попкорном и сладкой ватой, что продают с лотков. Пахнет застоявшейся водой из фонтана. Чьим то страхом пахнет. Напряжением.
Дышу, снова вспоминаю, как дышать. И кажется вдруг, что тогда в электричке я не просто так увидел Катю, юбочку, коленки острые из под неё… Судьба.
— Я украла ребёнка, – говорю себе вслух. – Женщина, ты украла ребёнка. Может там и правда его дядя был, а ты…
В дядю не верилось. Кто к брату ездит толпой, да с пистолетами? Снова на мелкого покосилась. Не мой, да. Но рисковать им страшно. Такой он тепленький, такой живой, пусть и дальше таким будет. Правда, что с ним делать дальше я не знаю.
Я вздыхала и возвращалась к своему монстрику. А он орал так горько, словно и правда понимал – его все бросили. Оставили чужой тётке, которая живёт в избушке посреди леса. Которая даже кота завести боится – это же ответственность. Которая меньше всего подходит на роль няни!
Мне стало обидно. Что охрана есть, а мне не сказали. Да разве стала бы я от них бегать? Дала бы ребёнка, чтобы несли, и пусть себе охраняют, пусть везут в больницу. И тащить добрый километр родную тяжёлую жопку на руках бы не пришлось! Ещё обидно стало, что так никакого сюрприза с подарками не будет. А потом вспомнила, почему никакой информации о нас нет – документов то не было. Да ещё и дату рождения и фамилию своего Львеныша я до сих пор не знаю, ладно хоть и не пытали там, видели, что в состоянии аффекта. Так что по всем их сводкам я, наверное, числюсь просто чокнутой мамашей.
– Это чего это? – удивилась Катька.
– Ключи. От квартиры твоей новой.
Следующие десять минут я молчал, потому что слова вставить было некуда – Катьке нашлось, что сказать. Слушал и любовался ею, такой красивой и злой. Узнал много нового и интересного о себе. Ещё о том, что не все можно купить. Вот Катька – не продаётся. А я…а я вообще зажравшийся миллионер и бандюга, который думает, что все ему можно. На этом месте я с тоской подумал о том, что ничего мне не можно. Я вот Катьку целовать хочу, а нельзя. Ещё услышал, что красивые мужики наглые и бессовестные, покосился в крошечное зеркало над умывальник ом, мельком порадовался, что красивым меня считает.
– Всё сказала? – спросил я, когда она выдохлась, а она в ответ сердито блеснула глазами. – Тогда слушай теперь. Ты спасла моего сына. Он бесценен. Ты меня спасла, хотя я Льва, конечно же, куда дешевле. И ты посмел сравнивать какую-то жалкую квартирку с жизнью целого Львенка???
Молчит. А потом… Нет, лучше бы и дальше молчала, право слово.
– Давид, – начинает она, и моё сердце замирает. – У тебя не будет пару тысяч в долг? Не до зарплаты даже, работы у меня нет, но я копила на отпуск, у меня дома есть, я верну.
– Дура, – в сердцах говорю я. – Вещи свои собирай и поедем.
– Нет у меня вещей.
Теперь себе говорю – молчи. И не молчу…
– Он тебе ничего не купил? Я думал он щедр…к своим бабам.
Отшатывается назад, словно я пощёчину дал, а я ненавижу себя в этот момент, кажется, сильнее ненавидеть невозможно.
– Я думала, ты хороший, – тихо говорит Катя.
– Зачем к тебе приходит Рафаэль?
Вопрос словно между делом. Он и правда приходит. Как бы между делом. Я понимаю почему – ему просто любопытно. Он знал Давида много лет и никак не мог поверить, что тот доверил своего сына мне. И что я бросила ради этого ребёнка все. И отдам то последнее, что у меня осталось – свою жизнь.
– Может уже второй мужчина решил, что я лучше тебя, – наугад отвечаю я.
И попадаю чётко в цель. Она боится. Она ревнует. Может даже любить умеет, его одного, по своему. Или это просто ревность? Желание обладать человеком полностью?
– Ты смешная, – заключает наконец она, беря себя в руки.
– Когда он родился, – Аделина словно понимает, о чем я думаю, угадывает. – У меня не было молока. Лев кричал, как голодный птенец, широко открывая рот. Другие младенцы спали, я специально смотрела, а этот кричал. И я радовалась, что он не будет меня есть. А потом молоко пришло. Я проснулась, а белье на мне мокрое, все в этих разводах молока, словно я не человек, а корова дойная. Мне так противно стало. Мы лежали в частной клинике, очень дорогой, отдельная палата. Лев проснулся, словно почувствовал запах моего молока, и начал кричать так, что я думала, он умрёт сейчас. И прибежала медсестра. Сказала, что нужно приложить его к груди. Я отказалась. Я хорошо ей заплатила, и она принесла мне лекарство из-за которого молоко просто исчезло. Конечно, Давид хотел, чтобы я кормила грудью, но этого он так и не узнал. У нас с тобой теперь есть маленький секрет, словно мы подружки. Я гадкая?
Дина поставила на столик блюдо, сдернула с него салфетку – пирога кусок. На вид весьма аппетитный, не сладкий, с мясом.
– Замуж я выхожу. Мужики поехали сватать и торговаться. Без меня, так положено. Вот и волнуюсь.
Я поставила себя на ее место – и правда, волнительно. И переживательно. И жалко её – выходи вот так замуж, когда твоего принца уже какая-то беспородная Мурка захапала. Я её погладила по волосам. Даже приобняла. Вот она какая, бабская солидарность.
– Все будет хорошо, – неловко утешила я.
– Наверное, – всхлипнула она в моё плечо. – А пирог ты ешь… Сама я пекла весь день пироги, положено у нас так…
Я хотел бы просто остаться с ней. Но я мужчина. Я не буду прятаться. Бросаю на стол свёрток. Катя открывает. Там – документы. Паспорт, свидетельство о рождении. От настоящих не отличить. Катю теперь зовут Татьяной. Лев её сын.
– Но…
– Никаких но. Это временно. Просто подожди и я все решу.
Она качает головой, словно понимая, что просто не получится. Лев просыпается, плачет, жалобно, словно тоже понимает все.
– Слушай, а давай! – радостно воскликнула я, за эту самую руку хватаясь. – У меня сто лет никого не было! С тех пор, как врач диагностировал у меня супер-гипер хроническую овуляцию.
– Это что?
– Постоянная овуляция, – печально вздохнула я. – И ничего не помогает. Никакая контрацепция. Меня мужики боятся теперь, хожу, одинокая и голодная, иди ко мне мой хороший…
Ребёнок уже не плакал – он орал. Он видел перед собой большого человека, ну, относительно себя большого и требовал, чтобы его, такого маленького, взяли на руки. На руки страшно. Но неискоренимая бабская жалость все же побеждает иррациональный страх. Касаюсь крепко сжатого кулачка. Он распрямляется так резко, словно крошечные пальчики пытаются за меня ухватиться. Подавляю вздох. Беру ребёнка на руки, потому что единственное, что я сейчас понимаю, так это то, что ребёнка нужно успокоить в любом случае.
– Хватит кричать, – попросила я ребёнка. – Ты что, не видишь, что я тебя боюсь сильнее, чем ты меня?
Достала телефон, связи нет, но как фонарик использовать можно. Посветила… и тихонько осела прямо на землю у крыльца.
Это было что-то вроде корзинки. С ручкой. А в ней…в ней копошился младенец. Яркий свет фонарика ему не понравился, он щурился, морщил нос, и как будто даже собирался плакать, но ещё не был в этом уверен. Один кулачок выбрался из одеяльца, в которое он был завернут. Я все ещё не нахожу слов. Мало того – я не нахожу даже мыслей. Просто свечу телефоном и смотрю. Младенцу моё бездействие надоедает, он открывает крошечный ротик и плачет. Горько, так же, как утром.