Рассказ
«Открывая дверь своей хижины, Сенто заметилъ въ замочной скважине какую-то бумажку.
Это была анонимная записка, переполненная угрозами. Съ него требовали сорокъ дуро, которыя онъ долженъ былъ положить сегодня ночью въ хлебную печь напротивъ своей хижины…»
Произведение дается в дореформенном алфавите.
Перевод: Татьяна Герценштейн
«Четырнадцать месяцевъ провелъ уже Рафаэль въ тесной камере. Его міромъ были четыре, печально-белыя, какъ кости, стены; онъ зналъ наизусть все трещины и места съ облупившеюся штукатуркою на нихъ. Солнцемъ ему служило высокое окошечко, переплетенное железными прутьями, которые перерезали пятно голубого неба. А отъ пола, длиною въ восемь шаговъ, ему едва ли принадлежала половина площади изъ-за этой звенящей и бряцающей цепи съ кольцомъ, которое впилось ему въ мясо на ноге и безъ малаго вросло въ...
«Въ десять часовъ вечера графъ Сагреда вошелъ въ свой клубъ на бульваре Капуциновъ. Лакеи бросились толпою принять отъ него трость, лоснящійся цилиндръ и роскошную меховую шубу; раздевшись, графъ предсталъ въ накрахмаленмой рубашке безупречной белизны, съ гвоздикой въ петлице и въ обычной, скромной, но изящной форме – черной съ белымъ – джентльмэна, пріехавшаго прямо съ обеда…»
Произведение дается в дореформенном алфавите.
Перевод: Татьяна Герценштейн
«Растянувщись на спине на жесткой постели и оглядывая блуждающимъ взоромъ трещины на потолке, журналистъ Хуанъ Яньесъ единственный обитатель камеры для политическихъ, думалъ о томъ, что съ сегодняшняго вечера пошелъ третій месяцъ его заключенія…»
Произведение дается в дореформенном алфавите.
Перевод: Татьяна Герценштейн
В этом мире совсем не осталось деревьев. Последнее из них растёт в Третьем Районе Восточного Бостона. Оно называется «дуп».
«Несколько лет тому назад мне пришлось проводить лето в южной Германии, в Гессен-Нассау. Из пыльного, безнадежного белого курорта в стиле moderne выходишь на высокие холмы, где по большей части торчит серая башня из ноздреватого, выветрившегося камня. Туристы влезают туда, крутят вверху носами, любуясь на виды, и лопочут дикие и ненужные речи об окрестных пейзажах на разноплеменных языках. Правда, страна богатая, тучная страна открывается с горной башни: хлебные пажити, красные крыши частых...
«Уже разносились по городу слухи и толки о том, что он нарушил торжественную клятву, когда-то данную им, и безвозвратно предался в руки этой женщине. Уже из уст в уста переходило его имя, соединенное с ее именем, когда он, весь неприступный и весь сияющий, проходил в толпе. Но душа его оставалась по-прежнему светлой, и ни одно дурное и низкое слово не запало в нее глубоко. Все преодолевала эта душа, переплывая все моря, как острогрудый корабль с лебяжьей грудью…»
«Болото вымостили булыжником. Среди булыжника поставили каменные ящики и перегородили их многими переборками. Каждый маленький ящик оклеили бумагой. В ящик положили: стол, стул, кровать, умывальник, Ивана Ивановича и его жену. У Ивана Ивановича есть бессмертная душа. У его жены – тоже есть. У Ивана Ивановича и его жены вместе – меньше бессмертной души, потому что они сильно отличаются друг от друга: Иван Иванович – мужчина и служит; жена его – женщина и хозяйничает. Различаясь так сильно, они...
«Сумрачны подернутые туманной завесой дали. Обложной дождь уже третий день поливает дорогу и поля. Холодно по-осеннему, хотя только еще начало лета. Тучи низко и быстро несутся над землей косматыми птицами. Придорожные ветлы с отяжелевшими ветвями издали круглятся, как большие черные шатры. Пусто в полях, лишь кое-где копошатся, несмотря на дождь, люди…»
Что такое не везет? Нет, не так…. Что делать, если у тебя проблемы с верхней одеждой? Снова не то…. Что случится, если кому-то в новогоднюю ночь приспичит отведать заветный салатик? Да все что угодно. Необычная новогодняя история со счастливым финалом.
«Гараська – рыжеволосый заморыш, с тонкими и кривыми, как развилки, ножками. Уличные мальчишки зовут его лягушонком. Ему семь лет, а посмотреть со стороны – больше пяти лет ему никто и не дал бы, такой он худой, незаметный и маленький. Заметного в нем только и есть, что круглая золотушная голова с болячками около ушей, да синий, надутый от ржаного хлеба живот…»
«С утра ненадолго поморосил мелкими слезками дождь. Но серое небо, сгустившее низко космы туч, не могло разогнать своей хмурью тех радостных настроений, которые охватили город.
Никогда еще до сих пор воздух не казался таким легким, никогда не дышалось так свободно и радостно, как сегодня.
Газетчики торопко перебегали с угла на угол и рассовывали покупателям пачку телеграмм и газет…»
«Подумаешь, за что такая честь? Попал в песню, да ещё вором. Так и народ смотрит на беднягу, как на завзятого вора. Но вор ли действительно воробей-вот вопрос! Как хотите, но я с этим не согласен. Воробей – честный работник; он исправно трудится на своего хозяина; он приносит ему много пользы; и за это-то его гонят везде, бранят вором и не любят! Виноват ли он, что его труды не хотят ценить и что его вынуждают воровать? Да он и не ворует, а берёт только своё. Если не верите, узнайте поближе...
«Только что проснулось солнышко на новый год. Под старой сиренью, на пушистом снегу, собралась целая толпа птичек. Были тут воробышки – буйные головушки; были тут чечётки – воробышкам тётки; были тут снегурочки – красненькие дурочки; были тут синички – птички-мастерички. Собрались толпою, судят, что им делать…»
«Родился я и провёл первое детство в деревне Ясной Поляне. Матери своей я совершенно не помню. Мне было полтора года, когда она скончалась. По странной случайности, не осталось ни одного её портрета… в представлении моём о ней есть только её духовный облик, и всё, что я знаю о ней, всё прекрасно, и я думаю – не оттого только, что все говорившие мне про мать мою старались говорить о ней только хорошее, но потому, что действительно в ней было очень много этого хорошего…»
«В тот год ялтинский сезон был особенно многолюден и роскошен. Впрочем, надо сказать, что в Ялте существует не один сезон, а целых три: ситцевый, шелковый и бархатный. Ситцевый – самый продолжительный, самый неинтересный и самый тихий. Делают его обыкновенно приезжие студенты, курсистки, средней руки чиновники и, главным образом, больные. Они не ездят верхом, не пьют шампанского, не кокетничают с проводниками, селятся где-нибудь над Ялтой: в Аутке, в Ай-Василе, или Дерикое, или в татарских...
«Все это случилось в Киеве, в Царском саду, между июнем и июлем. Только что прошел крупный, быстрый дождь, и еще капали последние капли… а я все ждал и ждал ее, сидя, как под шатром, под огромным каштановым деревом. Где-то далеко взвывали хроматические выходящие гаммы трамваев. Дребезжали извозчики. И в лужах пестро колебались отражения электрических фонарей…
Ах, только те люди, которым было когда-нибудь двадцать лет, поймут мое волнение!..»
«В такие дни охотно дремлется; сидишь, ни о чем не думаешь, ни о чем не вспоминаешь, и мимо тебя, как в волшебном тумане, плывут деревья, люди, образы, звуки и запахи. И как-то странно, лениво и бесцельно обострено воображение. Эти едва ли передаваемые ощущения испытывают люди, сильно помятые жизнью, в возрасте так приблизительно после сорока пяти лет…»
«Молодому писателю Гущину посчастливилось. В этом году он сумел пристроить в еженедельники три новеллы, ноктюрн, два психологических этюда, сюиту (он и сам не знал, что значит это слово) и пять стихотворений, из которых одно – сонет в двадцать четыре строчки – обратило даже внимание мелкой критики в отделе „С бору по сосенке“…»
«Когда же бравый полисмен справился с приступом тошноты, вспомнил устав и осторожно приблизился к валяющемуся на пласфальте плащу, внутри уже никого и ничего не было. На ткани остались следы вязкой жидкости, напоминающей слюну…»
Сила – большое искушение. Сила всегда подталкивает ее обладателя к самому простому пути решения всех вопросов – силовому. Но быть сильными во всем и везде невозможно, однако, чаще всего, обладатели Силы предпочитают закрывать глаза на эту простую истину…
«Был июль, пять часов пополудни и страшная жара. Весь каменный огромный город дышал зноем, точно раскаленная печь. Белые стены домов сияли нестерпимо для глаз. Асфальтовые тротуары размягчились и жгли подошвы. Тени от акаций простерлись по плитяной мостовой, жалкие, измученные, и тоже казались горячими. Бледное от солнечных лучей море лежало неподвижно и тяжело, как мертвое. По улицам носилась белая пыль…»
«Начало этого повествования относится к первым весенним дням 1918 года, и даже точнее: к десяти часам вечера по календарю и к часу утра по совдеповскому времяисчислению. Собралась у меня наша привычная преферансная публика: отец Евдоким, настоятель кладбищенской церкви, сосед мой, отставной хриплый полковник, инженер-электрик – маленький, толстенький, похожий на степного попугайчика, в белом фуляровом галстуке и я. Жена принесла нам солидное угощение: чай из сушеной морковной ботвы (отвар...
«…Казацкая грамота «Роспись об Азовском осадном сидении донских казаков», привезенная на Москву царю Михаилу Федоровичу азовским атаманом Наумом Васильевым, это трехсотлетнее казацкое письмо, по совершенной простоте и силе едва ли не равное «Слову о полку Игореве», – страшно, с потрясающей живостью, приближает к нам ту Россию воли, крови и долга, какой мы разучились внимать.
Торопливо, хотя бы кусками, я постараюсь пересказать это казачье письмо…»