"Come si fa ad amare una tale donna?" si domandava con un vero e isterico ribrezzo; "io non potrei neppure toccarla, tutta piena di calore, tutta piena di amore; non è una donna, è una bestia".
Между тем тоска все росла, ширилась. Он уже знал ее симптомы — вначале легкое замешательство, чувство неуверенности в себе, бесплодности всего, потребность что-то сделать, воспылать страстью. Затем — нарастающее чувство горечи во рту, пересохшее горло, широко раскрытые глаза, в гудящей голове вновь проносятся обрывки фраз и, наконец, — слепое отчаяние. Этого приступа тоски Микеле боялся до боли в сердце. Он старался не думать об этом, хотелось жить, как другие люди, — сегодняшним днем, без забот, в мире с самим собой и окружающими. «Стать обыкновенным глупцом», — вздыхал он иногда. Но когда он меньше всего этого ждал, одно-единственное слово, образ, мысль вновь вызывали у него приступ тоски. Тогда его спокойствие и иллюзии рушились, все усилия оказывались напрасными, приходилось вновь задумываться над своей жизнью. И когда он в тот вечер медленно брел в толпе по тротуару и смотрел на сотни ног, шлепавших по грязи, его поразила бессмысленность собственных поступков. «Все эти люди, — подумал он, — знают, куда идут и чего хотят. У них есть цель, и поэтому они спешат, волнуются, грустят, веселятся, словом, живут… А у меня в душе пустота, никакой цели… сижу ли, хожу ли — все едино». Он больше не мог оторвать взгляда от тротуара. В сотнях ног, месивших грязь, чувствовалась та уверенность, твердость, которой не было у него. Он смотрел, и отвращение к самому себе росло. Ведь он всегда и всюду один и тот же — равнодушный, не имеющий цели. Эта грязная после дождя дорога была и дорогой его жизни, по которой он шел без веры и без одушевления, ослепленный обманчивыми огнями рекламы. «Куда же они ведут, эти огни?» — думал он. Он поднял глаза к небу и увидел, что там, в черной вышине, огненные буквы рекламируют зубной порошок и крем для ботинок. Он снова опустил голову — ноги продолжали двигаться, из-под ботинок летела грязь, толпа безостановочно текла куда-то. «А я, куда я иду? — спросил он самого себя. Он сунул палец за воротник. — Что я за человек? Почему не бегу, не тороплюсь, не поступаю честно, повинуясь первому порыву? Почему утратил веру?». Тоска давила его, ему хотелось остановить кого-нибудь из прохожих, схватить его за ворот и спросить — куда он идет, почему так спешит. В толпе людей, у которых есть цель, он тоже должен иметь цель, любую, пусть даже обманчивую.
Она долго обдумывала ответ, но, как все женщины, уверенные в своем остроумии и язвительности, перестаралась, - намек ее получился столь тонким, что Лиза его просто не поняла.
О, эти стекла, стекла домашних стекол в дождливые ночи, монотонные и такие красноречивые, с таинственными искрами огней! Все они словно зовут нас в черную, бесконечную страну грез.
Все мы одинаковы. Из тысячи способов, ведущих к цели, всегда инстинктивно выбираем наихудший.
Если б ты знал, как меня угнетает эта жалкая, серая жизнь! И так день за днём, день за днём!
Куда нас несет судьба, днем ли, ночью ли, во тьме или при ярком свете? Никто не знает.
Между тем тоска все росла. Ширилась. Он уже знал ее симптомы. Вначале легкое замешательство, чувство неуверенности в себе, бесплодности всего, потребность что то сделать, воспылать страстью. Затем нарастающее чувство горечи во рту, пересохшее горло, широко раскрытые глаза, в гудящей голове вновь проносятся обрывки фраз и, наконец, слепое отчаяния.
Прекрасно, когда жизнь имеет хоть какой то смысл. Когда люди умирают на самом деле, когда убивают, ненавидят и любят всерьез. Когда льют искрение слезы из за подлинных бед. Только тогда ты становишься живим существом, уходящим своими корнями в реальность как деревья в землю.
Чтобы изменить жизнь, надо всегда быть искренним!
– Andiamo a casa! – закричал солдат.
– Они бросают винтовки, – сказал Пиани. – Снимают их и кидают на ходу. А потом кричат.
– Напрасно они бросают винтовки.
– Они думают, если они побросают винтовки, их не заставят больше воевать.
Что за радость не быть раненным, если при этом умираешь от страха.
В жизни не так уж трудно устраиваться, когда нечего терять.
Нет, это великое заблуждение - о мудрости стариков. Старики не мудры. Они осторожны.
Мы выпили рому, и я почувствовал себя среди друзей.
Когда люди столько мужества приносят в этот мир, мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он их и убивает. Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе. Но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает самых добрых, и самых нежных, и самых храбрых без разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье, можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки.
Когда любишь, хочется что-то делать во имя любви. Хочется жертвовать собой. Хочется служить.
Тот, кто выигрывает войну, никогда не перестанет воевать.
Те ночи, о которых вы мне рассказывали. Это не любовь. Это только похоть и страсть. Когда любишь, хочется что-то делать во имя любви. Хочется жертвовать собой. Хочется служить.
Мы лежали рядом, и я кончиками пальцев трогал ее щеки и лоб, и под глазами, и подбородок, и шею и говорил: "Совсем как клавиши рояля", - и тогда она гладила пальцами мой подбородок и говорила: "Совсем как наждак, если им водить по клавишам рояля".
Страной правит класс, который глуп и ничего не понимает и не поймет никогда. Вот почему мы воюем.
Я создан не для того, чтобы думать. Я создан для того, чтобы есть.
- Я знаю, что война - страшная вещь, но мы должны ее довести до конца.
- Конца нет. Война не имеет конца.... Войну не выигрывают победами.
Но в жизни не так уж трудно устраиваться, когда нечего терять.
Как всякий мужчина, я не умел долго любезничать стоя.
Когда люди столько мужества приносят в этот мир, мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он их и убивает. Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе. Но тех, кто не хочет сломаться, он убивает. Он убивает самых добрых, и самых нежных, и самых храбрых без разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье, можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки.