Что такое есть Время, сестра моя, схожая со мною лицом, чтобы ты говорила о нем с подобным подобострастием? Или нам должно раболепствовать перед солнцем, этим подержанным, перехваленным, позолоченным клубнем, либо сестрою его, сим глупым кружком серебристой бумаги? Проклятие да падет на бессмысленную их диктатуру!
Леди не участвуют в «сценах». Они их просто не замечают.
– Ненавижу! Все ненавижу! Все-все,
до последней мелочи! Ненавижу весь свет, – громко сказала Фуксия и
приподнялась, опираясь на локти, обратив лицо к небу.
– Одна буду жить. Всегда одна. В доме или на дереве.
Выплюнув изжеванную травинку, она сорвала другую, посвежей.
– Если я буду одна, кто-нибудь ко мне да придет. Кто-нибудь из другого мира – из нового, не из этого, –
кто-нибудь непохожий, и он полюбит меня, потому что я одна, потому что я
не такая, как все другие скоты, заселившие этот мир, придет и будет счастлив со
мной, потому что я – гордая.
Снова хлынули слезы...
– И он будет высокий, выше, чем Флэй, и сильный, как лев, и с золотистыми, как у льва, волосами, только
кудрявыми; и у него будут большие, сильные ноги, потому что у меня тоже
большие, но рядом с его они не покажутся такими уж большими; и еще он будет
умнее, чем Доктор, и будет носить длинный черный плащ, и от этого мои платья
станут казаться еще более яркими, и он мне скажет: «Леди Фуксия», а я отвечу:
«Кто это?».
Лицо человека - это его история.
...леди Кора и Кларис уставились на Стирпайка, причём не так, как человек смотрит на стену, но скорее как стена смотрит на человека
Понимание того, что взрослые далеко не всегда знают больше детей, было чем-то таким, против чего она внутренне восставала.
То была любовь, равная по мощи любви мужчины к женщине и проникающая столь же глубоко. Любовь мужчины или женщины к принадлежащему им миру. К миру их очага, в котором честно сгорают их жизни, сгорают привольным огнем.
Любовь ныряльщика к принадлежащему ему миру волнующегося света. К миру жемчугов, и нитей травы, и воздуха жизни в его груди. Рожденный для того, чтобы нырять в глубину, он составляет единое целое с каждым роем лимонно-зеленых рыб, с каждой цветастой губкой. И замирая на феерическом дне океана, ухватившись за вросший в песок остов кита, он становится совершенным и бесконечным. Пульс, сила, вселенная колышутся в его теле. Он пребывает в любви.
Любовь художника, стоящего в одиночестве, вглядываясь, вглядываясь в творимую им гигантскую, красочную поверхность. С холстов, что, прислонившись к стене, стоят вместе с ним в этой комнате, в него вглядываются набросанные на пробу, остановившиеся в росте фигуры, движущиеся от пола до потолка в еще небывалом ритме. Перекрученные тюбики, свежая краска, выдавленная и размазанная по сухой, покрывшей его палитру. Пыль под мольбертом. Краска, присохшая к ручкам кистей. Белый, безмолвный свет северного неба. Окно, изумленно глазеющее на него, пока он вдыхает свой мир. Свой мир: запах скипидара, в аренду взятая комната. Он придвигается к своему полурожденному детищу. Он пребывает в любви.
Жирная земля, пересыпающаяся, крошась, в пальцах пахаря. И как искатель жемчуга бормочет: “Я дома”, смутно продвигаясь в странном, водянистом свете; как художник шепчет: “Я дома” на своем одиноком плоту, сбитом из досок пола; как медлительный землепашец на ниве...
Все мы – узники словаря. Мы выбираем то, на что обрекает нас эта гигантская тюрьма с бумажными стенами – маленькие, черненькие, отпечатанные слова, между тем как на самом-то деле нас влечет к свежести звуков, нами произносимых, к новым привольным звучаниям, способным по-новому воздействовать на тех, кто их слышит.
Я положительно наслаждаюсь кедрами, но кедры, положительно ли они наслаждаются мною?
thick and hairy, I'm a fairy
Вы ничего не достигнете в жизни, если не научитесь слушать.
Поверьте мне, Фуксия, дорогая, единственные леди на свете суть те, кто никогда не задумывается, леди они или не леди.
Ничего не следует выбрасывать из головы, не повертев предварительно так и этак и не убедившись в совершенной бесполезности выбрасываемого.
Два глаза горели на его измятой гофрированной поверхности. На обтянутом иссохшей кожей песчаного цвета лице они казались карикатурно жидкими – смотреть в них было все равно что подвергаться испытанию водой: любая невинность в них утопала.
- Мы ведь тут с тобой единственные леди, ты да я, правильно?
- Правильно. И что?
- А то, что нам следует спуститься к воде и, когда он подплывет, оказать ему снисхождение.
- А это не больно?
Фуксия не столько носила свою одежду, сколько жила в ней
...человеку не дано знать, ради кого страдает он и надеется. Он страдает, и надеется, и трудится ради людей, которых никогда не узнает, а они, в свой черед, будут страдать, и надеяться, и трудиться ради других людей, которые тоже не будут счастливы, ибо человек никогда не удовлетворится долей счастья, ему отпущенной, и всегда жаждет большего. Но в том и состоит величие человека, что он стремится улучшить сущее. Что он возлагает на себя бремя Деяний. В Царстве небесном человеку нет причины искать величия, ибо там всё - вечная иерархия, непостижимая в простоте своей, и там нет предела бытию, и нет нужды в самопожертвовании, а есть лишь отдохновение и услады. И потому человек, изнуренный бедами и Деяниями, прекрасный в нищете своей, не утративший способности любить среди мук своих, может обрести свое величие во всей мере и полноте его лишь в Царстве земном.
В этой книге излагается ряд необыкновенных событий, которые произошли на острове Сан-Доминго за определенный промежуток времени, более краткий, чем срок человеческой жизни, и мир чудесного возникает в ней самопроизвольно, порождаемый действительностью, за которой я следовал неотступно и во всех её подробностях. Ибо нужно сказать заранее, что предлагаемая повесть строится на сугубо документальной основе и верность исторической правде соблюдена не только в изложении событий, в именах персонажей - вплоть до второстепенных, - в топонимике и даже в названиях улиц, но и в тщательно выверенной хронологии, ибо за мнимой вневременностью повествования скрыты точные даты. И тем не менее из-за драматической необычности событий, из-за фантастичности духовного склада действующих лиц, столкнувшихся в определенной момент на магическом перекрестке Капа, стихия чудесного насквозь пронизывает эту историю, которая была бы немыслима в Европе, но тем не менее столь же реальна, сколь любой поучительный исторический эпизод из тех, что с воспитательно-дидактической целью приводятся в школьных учебниках, Но что такое вся история Латинской Америки, как не хроника реального мира чудес?
...человеку не дано знать, ради кого страдает он и надеется. Он страдает, и надеется, и трудится ради людей, которых никогда не узнает, а они, в свой черед, будут страдать, и надеяться, и трудиться ради других людей, которые тоже не будут счастливы, ибо человек никогда не удовлетворится долей счастья, ему отпущенной, и всегда жаждет большего. Но в том и состоит величие человека, что он стремится улучшить сущее.
В Царстве небесном человеку нет причины искать величия, ибо там все вечная иерархия, непостижимая в простоте своей, и нет там предела бытию, и нет нужды в самопожертвовании, а есть лишь отдохновение и услады. И потому человек, изнуренный бедами и Деяниями, прекрасный в нищете своей, не утративший способности любить среди мук своих, может обрести свое величие во всей мере и полноте его лишь в Царстве земном.
- Теперь я знаю, что человек способен на великие деяния. Но если при этом он не способен на великие чувства, он для меня не существует.
- Похоже, что человек способен на все.
- Нет-нет, он не способен долго страдать или долго быть счастливым. Значит, он не способен ни на что дельное.
Легкое отвращение перед будущим, что зовется тревогой.
Другие твердят: "Это чума, у нас чума была". Глядишь, и ордена себе за это
потребуют. А что такое, в сущности, чума? Тоже жизнь, и все тут.
Чтобы стать святым, надо жить. Боритесь.
Разумеется, в наши дни уже никого не удивляет, что люди работают с утра до ночи, а затем сообразно личным своим вкусам убивают остающееся им для жизни время на карты, сидение в кафе и на болтовню. Но есть ведь такие города и страны, где люди хотя бы временами подозревают о существовании чего-то иного. Вообще-то говоря, от этого их жизнь не меняется. Но подозрение все-таки мелькнуло, и то слава Богу.