– Как можно сломать руку на уроке английского? – не унимался Магнус. – Ладно бы еще язык.
Но Лена объяснила, что, когда ужасно маешься от скуки, может произойти что угодно, а уроки английского своим занудством давно угрожали ее здоровью.
— У меня полон дом полоумных тинейджеров, но ты хуже всех! — кричал папа. — А тебе семьдесят восемь!
времени у меня стало вагон и маленькая тележка. И у братика новенького тоже. Он сидел себе у мамы в животе и не думал вылезать, хотя мама была уже такая беременная,
что стены дома выгибались наружу.
Все мои уже маячили в коридоре, заспанные, помятые, нечесаные. Минда, старшая сестра, сумела открыть только один глаз. Папа, судя по его виду, пока не решил, вылупился он уже из одеяла или еще нет.
Я уже такой старый, что твёрдо знаю: мы все делаем глупости, кто больше, кто меньше. В сущности, это неважно. Важно, как мы их потом исправляем.
она так улыбнулась, что все мысли у меня в голове думаться перестали
— Мир так прекрасно устроен, Трилле, что каких бы глупостей мы ни натворили, их почти всегда можно исправить. Но это не для слабаков
Если б я мог описать, какое у него сделалось лицо! Как будто его летающая тарелка переехала.
Я так намертво вызубрил «К Элизе», что сыграл без запинки, хотя чувствовал себя за пианино тушкой дохлой обезьяны.
Дед всегда держит телефон подальше от уха, как будто это краб и того гляди вцепится в него.
— Ты больная на всю голову. — И тебе не хворать
— Мне, ватрушки зеленые, не надо даже в интернет лазить, с тех пор как он к нам переехал, — говорит Лена. — Задаешь вопрос, нажимаешь на пупок — и готово.
— Дети не заводятся по заказу, так мама говорит.
— Вот что она имеет в виду? — спросила Лена с недоумением. — Вас уже столько, что в дверях заторы.
– Это чего было? – спросил Магнус, мой старший брат.
– Или природный катаклизм, или Лена Лид вернулась наконец домой, – объяснила мама.
– Привет. А это что?
– Твой подарок.
Я протер глаза.
– Спасибо. Как называется?
– Куча щепок и осколков. А раньше назывался бутылка с парусником внутри.
А теперь достань нам из холодильника булочки. Уж толстеть, так с удовольствием.
Тоненький голосок разума нашептывал мне, что мы затеяли что-то не то.
Лена заставляет куриц кататься с ней на санках, скачет верхом на коровах, говорит «бе-е» лошадям и прячет котят в грязное белье, чтобы напугать свою маму. Но интересное дело — я не знаю ни одного зверя, который бы не обожал Лену.
Мир как будто выдержал бой не на жизнь, а на смерть, и теперь приходил в себя и дышал с осторожностью.
– Пируйте, палтусы! – выпалила она, когда последний серебристый кусочек селедки пропал из виду. – Смерть в деликатесах!
Аргентинская реальность опять сбила меня с толку. Мне представились художники-поджигатели, а тут какой-то китаец на велосипеде! Нет, такой реальности поддаваться нельзя, нужно быть выше ее, к чему призывают нас наши учителя...
В его взгляде... таилось безумие, гораздо более застарелое и беспросветное, чем у Лусианы.
Бывают такие редкие моменты, когда человек предчувствует стремительно надвигающиеся роковые последствия какого-то незначительного поступка, тривиального решения, чреватого настоящей катастрофой.
Сколько раз я смеялся над писателям, похваляющимися тем, что просто следуют за своими героями, над их романтическими бреднями и сказками о вдохновении, поскольку сам был способен лишь медленно выстраивать фразу за фразой, мучаясь, сомневаясь, прикидывая так и эдак. И вот теперь меня подхватила волна примитивной и бесстыдной жестокости, не оставляющей ни времени, ни места для сомнений, рождающий свирепый, но столь желанный экстаз.
Что значит потеря убежденности для того, кто и так всегда во всем сомневался? Это сродни головокружению, когда цепляешься за уходящую из-под ног землю и пытаешься утвердиться хоть в чем-то, пусть даже мелком и незначительном. Начиная с этого момента и до конца занятий со мной творилось что-то странное и пугающее. Каждую фразу насмешливый внутренний голос заканчивал словами «или нет», каждое разъяснение — словами «или все наоборот», а каждое заключение — загадочным оборотом «но противоположное также может быть верно», причем мне становилось все труднее делать вид, будто мои выводы вытекают из непреложных суждений.