Нельзя осуждать человека пока не поставишь себя на его место.
Мати фізичну силу, щоб відбитися, не завжди означає, що тобі це вдасться. Страх чи сором зв'язують руки міцніше за будь-які мотузки. Навіть коли, а може, й особливо коли знаєш людину, яка погрожує тобі.
...коли справа стосується дітей, улюбленців бути не повинно.
...відчай може штовхнути будь-кого з нас до вчинків, на які за інших обставин ми й не подумали б, що здатні...
Сначала накосячим, а потом размышляем, что же делать. Извечный русский вопрос.
- Господин Кощей! Царь-батюшка! Эй! - Но старик совершенно не обращал на меня внимания. Видимо, глазки помолодели, а глухота осталась. - Жених мой драгоценный! Ах ты ж, су... сударь!
Я была просто счастлива. Моя сказка подходила к концу, завершаясь невообразимо ярким и желанным финалом. Поэтому хотелось, чтобы такое же счастье постигло и остальных.
Каждый мой шаг к нему был словно ступенька в очередную сказку, где злодеи уже наказаны, а героев ожидает сплошное счастье.
— А он? Он тоже тебя любит?
— А то, — оскалилась я. — Еще как любит! Только пока сам об этом не знает. Знаешь что, Малаша… Надо бы нам с тобой его в этом убедить.
– Мне кажется, ты напрасно волнуешься, – сказала она царю. – Верико придется по душе Кощею. Характерами сойдутся.
– Какими такими характерами? – вскинулась я. – Сами сказали, что Кощей противный старикан. А я нежное, добродушное создание, так что не сравнивай.
И царь, и дьяк скептически оглядели мою вольготно распластанную тушку и синхронно кивнули.
– Сойдутся.
Никогда Бессмертный не был так близок к собственной кончине.
- Привлечь Кощея, значит, моя забота. Выкручусь. Кстати, он как? Молод, красив, сногсшибательно харизматичен?
– Страшен, стар… И что ты спрашивала? Хари… харя… В общем, характер тот еще.
- Верико, — вдруг шепнул он, — у тебя вообще план есть?
- Есть, — кивнула я. — Называется «а там посмотрим». Беспроигрышный.
– Та-ак, – протянула старуха, проходя в комнату. – Где тут стол? Вижу. Поди-ка сюда, девонька, садись. Сейчас вареньице свежее пробовать будем, оно дюже хорошо настроение поднимает.
– Что-то я не слышала, чтобы варенье настроение поднимало, – шмыгнула носом я.
– Так ты, наверное, в него дрожжи не кладешь. – Яга откуда-то достала большущую бутыль. – А с дрожжами-то любое варенье вкуснее делается. Чарка где?
Возможно, перед нами разновидность синдрома “Аббатства Даунтон”: люди ищут комфорта в веке иерархий, предрассудков, определенности – иными словами, в аристократическом прошлом. Ныне принадлежность к высшему классу может обрушить вам на голову гнев небесный, учиться в частной школе – “хуже убийства”, как отзывалась Линда Рэдлет о неведомых грехах Оскара Уайльда; говорить со “стандартным английским” произношением или завести лабрадора – значит навлечь на себя обвинение в элитарности, но стильность сохраняет свой таинственный флер, и воплощением ее остаются сестры Митфорд.
Эти трое обладали живым умом, и тот факт, что они сохранили его и в зрелые годы, служит доводом в пользу простейшей системы образования: научите детей читать, впустите их в обширную библиотеку вроде той, какую собрал Берти, а дальше пусть сами.
Казалось бы, настала пора для полной женской уверенности: мужчины вынуждены ходить вокруг нас на цыпочках, почтительно; современная культура убеждает, что мы можем выбрать себе любой путь в жизни; книги советуют ценить в себе все изъяны, однако стремиться при этом к совершенству... и все это нисколько не ободряет, скорее наоборот. Женщины оказались словно в гермокабине, постоянно должны быть настороже, особенно присматриваться к тому, как живут другие женщины - не лучше ли, чем ты сама. Может быть, нужно печь печенье или создать международную компанию? Внешне походить на лауреатку "Оскара" или, напротив, восстать против тирании заботы о внешности? Сбривать волосы по всему телу или помещать в твиттере фотографии бунтарских подмышек? Стать домашней богиней, сладкой мамочкой, альфа-самкой, префеминисткой, феминисткой, постфеминисткой, феминисткой, но из тех, кто не против подтяжки лица?... Хаос.
Казалось бы, ответ прость: будь собой. Но ведь так трудно понять, кто ты. Вот почему нас околдовывают Митфорды, столь уверенные в любом своем выборе, даже безумном.
Когда в 1943 году Диана с мужем сидели под домашним арестом, наглухо задернув занавески, чтобы в окна не могли заглянуть репортеры, Диана писала: «Я бы предпочла быть нами, а не ими: уж очень погода отвратительная».
Если верить Деборе, сестры то и дело жаловались ей на мать, но ей самой, как младшей, было проще. Например, с двенадцати лет ее отпускали на охоту одну. "Хорошо леди Ридсдейл, - заметила как-то другая мать семейства. - У нее еще пять дочерей, если что и случится с Дебо, невелика беда".
Беда в том, что люди ждут от жизни счастья. Не понимаю, с какой стати, но они этого ждут. До брака они чувствуют себя несчастными и воображают, будто стоит обвенчаться, и причина их несчастья будет устранена. Когда же этого не происходит, они возлагают вину на партнера, что само по себе абсурдно...
У Нэнси острота проделывала мгновенный путь от ума до языка – и к черту последствия.
Когда этот пакт рассыпался в прах и Гитлер напал на Россию, Джордж Оруэлл, сражавшийся на стороне испанской Республики, записал в военном дневнике: “Прекраснейший пример моральной и эмоциональной выхолощенности нашего времени: все мы теперь сделались более или менее сталинистами. Этот омерзительный убийца сейчас на нашей стороне, и чистки и прочее внезапно забыты”.
Что бы ни случилось, они принимали это с ясным челом. Как говорила Нэнси, всегда найдется, над чем посмеяться. Из этого не следует, как заметила однажды Диана, что они были непременно счастливы, нет, но всегда отыскивали что-то забавное, и в этом заключалась подлинная философия, стремление к легкости, очень даже неплохое руководство для жизни. Бесценная способность подняться над бедами и рассматривать их как нечто преходящее, не придавать им такого уж значения - мало ли на что наткнешься по пути к тихому кладбищу в Свинбруке. Не стоит страдать.
«Стыд — понятие буржуазное».
Странно, не правда ли? Посвятить всю жизнь определенному делу, пренебрегая другими сторонами жизни, только для того, чтобы в конце увидеть, как от твоего дела не остается ничего, а продукт твоего труда начисто забыт.