Утро всегда бескомпромиссно. У него нет жалости. И любую, даже самую лучшую вечеринку, произошедшую накануне, утро всегда превратит в комканные салфетки на столе, сигаретный пепел на колонках, сморщенный сыр в тарелках. Оно снимет с тебя розовые очки и спросит: кто ты сегодня? Где ты? Зачем ты?
— Таких, как я, больше нет.
Сказано тихо, мягко.
— Таких, как ты, тоже.
Я дам этому парню еще и еще просто потому, что секс с Итаном в последнее время напоминал жевание едва прожаренного безвкусного блина. Здесь, с Креем, этот блин был прожарен идеально, полит кленовым сиропом, посыпан сахарной пудрой и обсыпан орешками.
Он был надежным, стабильным, простым, в чем-то милым. С таким не познать острых граней жизни, не вкусить запретных наслаждений, о которых после будешь жалеть, не воспарить до седьмого неба, но с ним можно было прожить до старости.
— Стой, мы не закончили!
— Я закончил.
— И когда ты успел превратиться в такого ублюдка? — вполне искренне интересуется блестящий адвокат, но совершенно точно такой же блестяще никчемный отец.
— Ты в этот момент отдыхал с очередной своей пассией на Бали.
— Ну… знаешь ли! — гаркает, вставая.
— От худого семени, не жди племени, — саркастично бросаю я в ответ. — От осинки не родятся апельсинки. Отец — рыбак, а дети в воду смотрят. Отсеки собаке хвост — не будет овца. Мне продолжать?
— Ты это слышишь, Марьяна? Твой сын в конец потерял совесть! — брюзжит он слюной.
— Нельзя потерять то, чего не имеешь, — говорю ему напоследок.
— Вот знаешь, чего не пойму? — стреляет в меня недовольно глазами. — Почему нам, женщинам, нравятся вот такие бездушные сволочи, как ты? Внешность привлекает окей. Но все же…
— О Пушкине, надеюсь, слышала? — поворачиваюсь я к ней. Милая, однако, у нас выдается беседа сегодня.
— Естественно! — гневается тут же. — В школе проходили. Я НЕ ТУПАЯ, ЯН!
Я бы поспорил.
— Так вот ему как раз принадлежат следующие слова, отражающие, как мне кажется, ответ на твой вопрос.
— И? — в нетерпении ерзает на сиденье.
— «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей. И тем ее вернее губим средь обольстительных сетей».
— Ооо, прекрасно, ни черта не поняла, что Александр Александрович хотел всем этим сказать! — язвит, закатывая глаза.
Александр Александрович. Безнадега точка ру. Таким, как она, вообще надо запретить рот открывать. Только если для более подходящих целей.
— Все покупается и продается, и жизнь откровенно над нами смеется. Мы негодуем, возмущаемся, но продаемся и покупаемся, — не могу не прокомментировать я.
— Че? — доставая из кошелька купюры, хмурится она.
— Не че, а кто. Омар Хайям Нишапури.
— Певец, что ли? — убирает деньги в дешевую сумку-подделку. Хочет быть частью того, чем никогда не станет. В силу своего слабоумия.
— Персидский философ, математик, астроном и поэт.
— Пливет, я — гомик, — дергает меня за куртку еще один мелкий, на котором я замечаю весьма странный наряд.
— Гномик, Алеша! — густо краснея, одергивает его сестра, если судить по возрасту.
— Зачем ты так с ней? — качаю головой, когда дверь за нами закрывается.
— Бесят такие пустоголовые потому что, — смеется он. — Там же одна веревочка только внутри, и та — уши держит.
Да, Илюха — он такой. Прямой. Как железная дорога.