Прекрасно понимаешь, как мне нужна работа в твоей фирме! Не можешь не понимать! И пользуешься!
Компроматной записи набралось минут на пять. Слушать ее было противно до спазма в желудке.
Вранье затягивает. Один раз слукавишь, другой приходится, третий и пошло-поехало.
Не хочу терять эту работу! Вот в чем загвоздка. Пока еще желание не упустить должность сильнее, чем отвращение к собственной грязности. Сколь долго такой продлится? Возможен ли благополучный финал? Не знаю! Я ничего не знаю! Я лечу в пропасть и одновременно вырываюсь из капкана. Скорость падения нарастает, тело в кровь рвут металлические зубья ...
Уже тот факт, что я больше двух недель не могу приструнить начальника-насильника, бросает на меня, верную жену, тень. Мне противно и стыдно. (...) Я чувствую себя грязной.
Изменить мужу и подложить атомную бомбу под свою семью - для меня равнозначно.
У погибающего человека не было имени, фамилии, биографии, он не ходил в детский сад и в школу, не учился в институте, не влюблялся, не рожал детей. У него не было лица, привычек, карьеры и увлечений, он он не совершал хороших и плохих поступков, не подличал и не сеял добро. Ничто не имело значения, всё отступило на задний план перед лицом смерти.
В идеале Таня хотела бы работать просто хирургом: больной - операция - выхаживание. (...) И зарплата, понятно, достойная, как у западных коллег. Но таких вариантов в отечественной медицине не предусмотрено.
Таня шла в своё отделение и думала о том, что не имеет морального права оперировать человека, которого ненавидит всей душой. ...
... Если есть Бог и Он наказал Журавлёву, то почему заодно и Таню? За какие грехи?
Через два с половиной года Татьяна обнаружила Журавлёву в палате своего отделения. И ненависть, не растворившаяся, а, напротив, устоявшаяся, мутная, набродившаяся, - ударила, как взрыв болотного зловонного газа, не продохнуть.