– По крайней мере у вас приличные манеры (...) Прошлогодняя пара ела всё руками, как дикари. У меня от этого совершенно пропадал аппетит. ...и до конца ужина я ем исключительно пальцами.
Его голос не злой, он бесцветный, а это еще хуже.
— Наша жизнь измеряется не годами, а жизнями тех людей которых мы коснулись.
Я уже не раз видела, как она возвращала к жизни людей, раздавленных горем. Наверное, это болезнь, но мы не можем себе позволить так болеть.
Пока я беспокоюсь о деревьях, Пит задумывается о том, как сохранить себя, чистоту своего «я».
Хеймитч не мог бы выразиться определеннее: один поцелуй — одна баночка бульона. Я почти слышу его злобное ворчание: «Ты влюблена, солнышко. Твой парень умирает. Что ты ведешь себя как вяленая рыба?
А что до Хеймитча… держись от него подальше. Он тебя ненавидит. – По-моему, ты говорил, что я его любимица. – Ну, меня-то он ненавидит еще больше. Если подумать, людской род вообще не в его вкусе.
Если Пит умрет, я никогда не вернусь домой по-настоящему. Всю оставшуюся жизнь я проведу здесь, на арене, снова и снова мысленно прокручивая эти минуты и думая, как его можно было спасти.
Изначальная красота — это то, как человек выглядит по утрам, едва встав с кровати, то есть естественно, но безупречно.
Только что толку кричать посреди леса, как плох Капитолий? Ничего ведь не изменится. Справедливости не станет больше. И сыт от крика не станешь.