Лера смотрит чуть виновато, но после собирается с мыслями, распрямляет плечи и надевает на голову виртуальную корону.
— Конечно, вот еще, слушать эту козу и думать про нее. Я ей на башку раф свой вылила и ушла, — глядя искоса, но все равно гордо, заявляет в итоге дочь.
Сын аплодирует.
Я офигела.
Занавес.
Мой чудесный тепличный цветок вырос.
Умница какая.
«Не бывает слишком поздно, бывает уже не надо».
«Неудача — это такая удача, смысл которой ты пока не понял».
Наш брак с женой держится на том, что мы оба считаем, что все дебилы.
Ну, то есть, уходить некуда.
Выкусите.
Что же, я хорошо воспитанная, правильная девочка. И сделаю я — как правильно.
Пусть потом не жалуются.
Я злая и память у меня хорошая.
Но я еще и записываю.
Чем больше услышат мои уши, тем больше узнает моя голова.
— Есть жалость, есть сострадание. Их часто путают. Жалость — это сострадание из позиции того, кто стоит выше, всегда с неким высокомерием. Сострадание — вот к чему мы должны стремиться. Но чаще всего мы способны только на жалость, лишь потому что считаем себя лучше и выше.
Ты кто?
– Не помнишь? Илья. Шлюхин сын, – он прищурился, пытаясь уловить в выражении лица Анны что-то такое. – Моя мать была шлюхой.
– А моя меня прокляла.
– Тоже прикольно, – кивнул мальчишка.
– И того… в городе оно как-то… неспокойно. Воевать будем?
– Надеюсь, нет.
– Я обрез принесу. И так, по малости… а то ж оно как-то с обрезом поспокойней, ежели без него.
— …тем более, — голос Земляного теперь доносился издалека. — Этот ублюдок за нами точно не поедет. Нет, я хочу его голову…
— Зачем?
— Для коллекции…
— У тебя нет коллекции голов.
— Будет… ты не слышал? В свете сейчас модно заниматься коллекционированием.
— Голов? — кожа была влажноватой, с теплой коркой морской соли.
— Да нет, большей частью марок. Еще вот бабочек. Но бабочек мне как-то жаль.