...Такие, как Михаэлс, связаны с миром, который нам с вами недоступен. Они слышат зов великого доброго творца и повинуются ему.
Государство держится на земледельцах, каким был Михаэлс; оно пожинает плоды их труда и в благодарность плюет на них.
Трудно проявлять доброту к человеку, которому ничего не нужно. Говори, чего тебе хочется, не бойся, тогда ты все получишь
Нам дали старый ипподром, много колючей проволоки и приказали перевоспитывать людские души. В душах мы смыслим мало, но исходя из того, что душа все-таки как-то связана с телом, мы заставляем заключенных отжиматься и маршировать взад-вперед. Оглушаем их музыкой духового оркестра и показываем фильмы, в которых молодые солдаты в ладно пригнанных формах учат седовласых деревенских старейшин истреблять москитов и пахать по контуру поля. После такой обработки мы выдаем им свидетельство, что они исправились, и отправляем в трудовые части, где они носят воду и роют сортиры. На больших военных парадах перед камерой непременно проходит вместе с танками, ракетами и полевой артиллерией такая трудовая часть — в доказательство того, что мы умеем обращать врагов в союзников; однако я заметил, что на плече у них не винтовки, а лопаты.
Когда мать умирала в больнице, думал он, и знала, что конец её близок, она искала взглядом не меня, а ту, что стояла за мной, - свою собственную мать или хотя бы её призрак. Для меня она была старуха, но для себя самой оставалась ребёнком, и она кричала, чтобы мать взяла её за руку и помогла ей.
Он точно камешек, который лежал себе тихо с сотворения мира, а сейчас его вдруг подняли и перебрасывают из рук в руки. Маленький твердый камешек, он вряд ли замечает, что творится вокруг, так он замкнут в себе и в своей внутренней жизни. Он прошел через приют, через лагеря и лазареты, и еще бог знает через что он прошел, и ничто не оставило на нем следа. Даже мясорубка войны. Существо, не рожденное смертной матерью и само не способное дать никому жизнь
Может быть, единственное, что он может есть, - это хлеб свободы.
— Ты спрашиваешь, Михаэле, чем ты лучше других. Я тебе отвечу: ничем. Но это не значит, что ты никому не нужен. Нужны все. Даже воробьи. Даже самый маленький муравей.
Он долго смотрел в потолок, точно шаман, совещающийся с духами, потом заговорил.
— Моя мать всю жизнь работала, — сказал он. — Мыла людям полы, готовила им еду, мыла грязную посуду. Стирала их белье. Отмывала после них ванну. Чистила на коленях унитаз. А когда она состарилась и заболела, она им стала больше не нужна. Они забыли о ней. Потом она умерла, и ее сожгли. А мне дали коробку с прахом и сказали: „Вот твоя мать, забери ее, она нам не нужна“.
– Свиньи не знают, что идет война, – сказал он. – Апельсины не знают, что идет война. Еда все так же растет. Кто-то должен ее есть.
Незаметнейший из незаметных, такой незаметный, что сразу бросаешься в глаза.
Сколько же можно вырывать из сердца нежность? Ведь оно в конце концов окаменеет.
Людям с такой огромной душой на земле нет места, разве что в Антарктике или где-нибудь среди океана.
Когда человек совершает самоубийство, то не тело убивает себя, а дух убивает тело.
...enough men had gone off to war saying the time for gardening was when the war was over; whereas there must be men to stay behind and keep gardening alive, or at least the idea of gardening; because once that cord was broken, the earth would grow hard and forget her children.
Now I had been taught that the body contains no ambivalence. The body, I had been taught, wants only to live. Suicide, I had understood, is an act not of the body against itself but of the will against the body.
Какое счастье, что у меня нет детей, думал он, какое счастье, что я не хочу быть отцом. Я никогда не хотел стать отцом. Что бы я стал делать здесь, в глуши, с ребенком, ведь ему нужно молоко, нужна одежда и друзья, он должен ходить в школу. Я не смог бы выполнить по отношению к нему свой долг, я был бы никудышный отец. И как же просто жить изо дня в день, плыть по течению времени. Я один из немногих, кому повезло, меня не призвали в армию. Ему вспомнился лагерь Яккалсдриф, взрослые с детьми за колючей проволокой – со своими собственными детьми или с племянниками, внучатыми племянниками, вспомнилась земля, так плотно утоптанная их ногами, так беспощадно выжженная солнцем, что никогда уже больше на ней ничего не будет расти. Прах моей матери я принес сюда, домой, думал он, а отцом моим был «Норениус». Отцом моим был список запретов, приколотый к двери нашей общей спальни, в нем было двадцать одно правило, и первое из них гласило: «В спальне всегда надлежит соблюдать тишину», и еще моим отцом был учитель по труду, у него не хватало нескольких пальцев на руке, но он больно выкручивал мне ухо, если деревяшка, которую я точил, получалась неровной, и еще моим отцом были воскресные утра, когда мы надевали рубашки и шорты цвета хаки, черные носки и башмаки и шли парами в церковь на Папегай-стрит получить отпущение грехов. Вот кто был моим отцом, а мать умерла и еще не воскресла. И потому хорошо, что я, тот, кому нечего передать людям, живу здесь, вдали от всех.
Он жил от восхода солнца до заката, другого времени не было.
Я был нем и прост в начале жизни, буду нем и прост в конце.
Каждый камень отбрасывает тень.
Well, the laws of nations have you in their grip now: they have pinned you down in a bed beneath the grandstand of the old Kenilworth racecourse, they will grind you in the dirt if necessary. The laws are made of iron, Michaels, I hope you are learning that. No matter how thin you make yourself, they will not relax. There is no home left for universal souls, except perhaps in Antarctica or on the high seas.
Так вот, что бы ты себе ни думал, люди не делятся на главных и второстепенных.
Мы живем в эпоху пуританизма. Личная жизнь стала всеобщим достоянием. А зудливое любопытство к ней обрело респектабельность — любопытство и сентиментальность. Людям нужен спектакль: биение кулаками в грудь, раскаяние, по возможности слезы. В общем и целом, телевизионное шоу. Я им такого одолжения не сделал.
Череп, а после темперамент – два самых неподатливых атрибута человека.
Красота женщины не может принадлежать только ей одной. Это часть дара, который она приносит в мир. Так что она обязана этим даром делиться.
— …Тебе не боязно здесь одной?
Люси пожимает плечами.
— Со мной собаки. Собак все еще побаиваются. Чем их больше, тем больший страх они наводят. В любом случае, если бы кто-то сюда вломился, не думаю, что от двух людей было бы больше проку, чем от одного.
— Весьма философично.
— Да. Когда все идет прахом — философствуй.
— Впрочем, у тебя есть оружие.
— Ружье. Я тебе его покажу. Купила у соседа. Пользоваться ни разу не пользовалась, но оно у меня есть.
— Неплохо. Вооруженный философ. Одобряю.