Каждый камень отбрасывает тень.
Well, the laws of nations have you in their grip now: they have pinned you down in a bed beneath the grandstand of the old Kenilworth racecourse, they will grind you in the dirt if necessary. The laws are made of iron, Michaels, I hope you are learning that. No matter how thin you make yourself, they will not relax. There is no home left for universal souls, except perhaps in Antarctica or on the high seas.
...Такие, как Михаэлс, связаны с миром, который нам с вами недоступен. Они слышат зов великого доброго творца и повинуются ему.
Государство держится на земледельцах, каким был Михаэлс; оно пожинает плоды их труда и в благодарность плюет на них.
Трудно проявлять доброту к человеку, которому ничего не нужно. Говори, чего тебе хочется, не бойся, тогда ты все получишь
Нам дали старый ипподром, много колючей проволоки и приказали перевоспитывать людские души. В душах мы смыслим мало, но исходя из того, что душа все-таки как-то связана с телом, мы заставляем заключенных отжиматься и маршировать взад-вперед. Оглушаем их музыкой духового оркестра и показываем фильмы, в которых молодые солдаты в ладно пригнанных формах учат седовласых деревенских старейшин истреблять москитов и пахать по контуру поля. После такой обработки мы выдаем им свидетельство, что они исправились, и отправляем в трудовые части, где они носят воду и роют сортиры. На больших военных парадах перед камерой непременно проходит вместе с танками, ракетами и полевой артиллерией такая трудовая часть — в доказательство того, что мы умеем обращать врагов в союзников; однако я заметил, что на плече у них не винтовки, а лопаты.
Когда мать умирала в больнице, думал он, и знала, что конец её близок, она искала взглядом не меня, а ту, что стояла за мной, - свою собственную мать или хотя бы её призрак. Для меня она была старуха, но для себя самой оставалась ребёнком, и она кричала, чтобы мать взяла её за руку и помогла ей.
Он точно камешек, который лежал себе тихо с сотворения мира, а сейчас его вдруг подняли и перебрасывают из рук в руки. Маленький твердый камешек, он вряд ли замечает, что творится вокруг, так он замкнут в себе и в своей внутренней жизни. Он прошел через приют, через лагеря и лазареты, и еще бог знает через что он прошел, и ничто не оставило на нем следа. Даже мясорубка войны. Существо, не рожденное смертной матерью и само не способное дать никому жизнь
Может быть, единственное, что он может есть, - это хлеб свободы.
— Ты спрашиваешь, Михаэле, чем ты лучше других. Я тебе отвечу: ничем. Но это не значит, что ты никому не нужен. Нужны все. Даже воробьи. Даже самый маленький муравей.
Он долго смотрел в потолок, точно шаман, совещающийся с духами, потом заговорил.
— Моя мать всю жизнь работала, — сказал он. — Мыла людям полы, готовила им еду, мыла грязную посуду. Стирала их белье. Отмывала после них ванну. Чистила на коленях унитаз. А когда она состарилась и заболела, она им стала больше не нужна. Они забыли о ней. Потом она умерла, и ее сожгли. А мне дали коробку с прахом и сказали: „Вот твоя мать, забери ее, она нам не нужна“.
– Свиньи не знают, что идет война, – сказал он. – Апельсины не знают, что идет война. Еда все так же растет. Кто-то должен ее есть.
Незаметнейший из незаметных, такой незаметный, что сразу бросаешься в глаза.
Сколько же можно вырывать из сердца нежность? Ведь оно в конце концов окаменеет.
Людям с такой огромной душой на земле нет места, разве что в Антарктике или где-нибудь среди океана.
Когда человек совершает самоубийство, то не тело убивает себя, а дух убивает тело.
Я не могла прогнать от себя мысль о мягкости языка, его мягкости и влажности, о том, что он не живёт на свету, и сколь он беспомощен перед ножом, едва преодолен состоящий из зубов барьер. В этом отношении язык подобен сердцу, правда? Разница только одна: когда нож пронзает язык, мы не умираем.
...нашу жизнь направляет всё же некий замысел и, проявив терпение, мы в состоянии его постичь; точно так же, наблюдая за работой ковровщика, мы сначала видим лишь переплетение нитей, но наступает момент, когда, если мы достаточно терпеливы, перед нашим взором возникают цветы, скачущие единороги или крепостные башни.
Я думаю о сторожевой собаке: хотя к ней и относятся по-доброму, но держат с рождения за запертыми воротами. Когда однажды такой собаке удаётся удрать, скажем, через оставшиеся незапертыми ворота, мир кажется ей таким громадным, чудим, полным пугающих видов и запахов, что она рычит на первого встречного, вцепляется ему в горло, после чего её считают злой собакой и до конца её дней держат на привязи... <...> ... Я просто хотела сказать, насколько неестествен удел собаки или любого другого живого существа, которых не подпускают к себе подобным, и как зов любви, влекущей нас к себе подобным, умирает в заточении или ищет себе иную, неверную дорогу.
Но мы, как правило, ненавидим тех, с кем грубо обошлись, и стараемся убрать их с глаз долой.
— Законы создаются с одной только целью, — ответил он мне, — держать нас в узде, когда наши желания становятся неумеренными. А пока мы умеренны, в законах нет нужды.
Мир гораздо более разнообразен, чем мы себе представляем...
Разве разговор — это не разновидность музыки, когда сначала звучит один рефрен, а ему в ответ — другой?
Но мы, как правило, ненавидим тех, с кем грубо обошлись, и стараемся убрать их с глаз долой.
Животные умирают легко. Быть может, нам следует поучиться у них. Быть может, для того и населили ими землю, чтобы показать нам, что жизнь и смерть не так тяжелы, как мы думаем.
Утрата – это правило, а не исключение