Она была привлекательна, с теми точёными чертами лица, что присущи северянам. Но вместо живых и умных человеческих глаз Виктор увидел два молочно-белых опала и понял: женщина слепая. - Не бойся! - Она схватила его за руку. - Я слепа, но вижу больше, чем любой из вас, зрячих. Я - Нанна.
Нет никого страшнее фанатиков, разочаровавшихся в своём пастыре.
Свет в окнах не угасал, но и не становился ярче. В его мерцании было что-то гипнотическое, нереальное. Что-то, напрочь отключающее страх. Так морской удильщик мерно покачивает фонариком, заманивает добычу прямо в зубастую пасть.
Слухи они как мухи: по деревне разлетаются, где окна открыты — туда и ныряют, людям в уши залетают, а те по-своему пересказывают.
Павел не выстоял до конца службы: воздух загустел, кадильный дым лениво тёк между людьми, застывшими, как церковные свечи, и вскоре от духоты поплыла голова. Откачнувшись назад, Павел наступил на чью-то ногу, выдавив: «Прос... тите» и, не услышав ответа, вывалился на улицу. Там, глотнув свежести, прислонился плечом к стене и сунул ладонь в здний карман брюк, где обычно держал зажигалку, но ничего не нащупал. Пваел раздражённо похлопал по другому карману — снова пусто, и чертыхнулся под нос. А потом замер, округлив глаза и чувства, как по коже разбегаются мурашки.
Зажигалки нет, потому что никогда не было, ведь он не курил.
— Значит, в чудеса не верите?
— Для начала определимся, что такое чудеса, — ответил Спиридон. — Исполнение желаний? Магия? Что это для тебя, раб божий Павел?
«Воскрешение мёртвых», — подумал тот, а вслух сказал:
— Не знаю.
— Так я скажу, — подхватил Спиридон и ткнул в сторону окна. — Там чудо. Вот этот яблоневый сад, и пёс в конуре, и река Полонь, и лес за косогором, и небо, и моя Катенька, и мы с тобой, раб божий Павел. Чудо — это сама жизнь, саом существование человека и мира в целом. Чудо органично встроено в жизнь христианина, потому что это не только мироточение икон и не глас с неба. Это всё, что происходит вокруг. И главное, что происходит здесь, — он положил ладонь на грудь, поверх креста. — В тебе самом. Чудо — не обратить течение реки вспять и не передвинуть горы. Чудо — измениться самому, передвинуть свои грехи и пагубные страсти. Истинность веры не в пророчествах, а в переменах, которые происходят в людях, от кторых вроде бы нельзя ожидать покаяний и перемен.
— А ощущал ли запах серы?
— Только гари, — сказал Павел и облизал губы. — И вкус. Это что-то значит?
— Да, — ответил священник и глянул ему в глаза. — Одержимость.
Павел недоверчиво улыбнулся. Так мог бы улыбаться раковый больной, впервые услышав о страшном диагнозе, но самого страха ещё не было, а было только непонимание.
«Вы уверены, доктор? — сказал бы он. — Перепроверьте анализы ещё раз, это наверняка какая-то ошибка. Этого не может произойти со мной!»
— Дедушка считает, что с грозой приходит Слово, — шевельнулись в ответ её губы. — Откуда берётся гром? Пар поднимается от воды, от нагретой земли, скапливается там, — она ткнула пальцем в крышу, — над нами. Энергия накапливается, а потом высвобождается, образуя при этом молнию. Молния нагревает воздух вокруг себя. Из-за этого он расширяется, и при этом происходит взрыв: гремит гром.
— А Слово?
— Слово как гром, — совсем тихо ответила Лёля. — Оно приходит, когда накапливается особого вида энергия. Не электричество что-то другое. То, что есть у каждого человека...
— Например, что?
— Например, душа, — губы Лёли растянулись в жутковатой улыбке. Павла обожгло холодком, но он стряхнул морок, и небрежно заметил:
— Так всё просто?
— Как и всё гениальное, — улыбка замерла на лице девушки, словно приклеенная. — Душа — есть своего рода энергия, сгусток ,пар, который остаётся, когда наше тело умирает. И этот пар тоже подниается вверх, как пар от воды. Энергия всего живого — человека ли, животного лли птицы, рыбы, травы — она... ммм...
— Аккумулируется, — машинально подсказал Павел.
— Да, — выдохнула Лёля, — и сохраняется.... где-то. Моежт, в озоне. А потом... звучит.
Будет буря. Будет гроза. И скоро духи заговорят...
— Нет никакого Слова. Всё это гипноз, выдумки обезумевшего старика и его адептов. Сколько повидал я таких, — он выплюнул последние слова вместе с табачной слюной. — Наживаются на страхах, на бедах, на вере. Обещают если не бессмертие, то исцеление. И люди идут, как барашки на верёвке, несут всё, что дорого им, в обмен на эти пустые обещания. Я видел сектантов, — их взгляды пересеклись, — глаза пустые, и сердца пустые, и нет у них ничего за душой. Да и души самой нет.
— А у тебя-то есть? — вкрадчиво спросила Лёля.
— Может, и нету, — жёстко ответил Павел. — Я в душу не верю, и в Бога не верю. Где он был, этот Бог, когда случилась авария? Когда мои родители и брат погибли, а я оглох? Где был он, когда бабка таскала меня по шарлатанам и экстрасенсам, вместо того, чтобы просто оплатить операцию? Они все одинаковы. Глупцы и гниль и пустословие сумасшедших фанатиков.
— А чем ты отличаешься от них?
Эти слова Павел почти не услышал — они потонули в рёве, прокатившемся над Лешачьей Плешью. Снова хрустнула ветка и ухнула вниз, махнув перед окнами едва распушенной листвой.
«Чем? — вертелось в голове. — Чем...»
Разве не поэтому ушла от него Аня? Оттого, что слишком часто он задерживался на работе, оттого, что его неверие переросло в фанатизм. Чем он отличался от тех, кого преследовал?
Вечер замешивал акварельные сумерки.
Нет страшнее и жальче людей, понявших, что их одурачили.
— Так, — слово камнем упало с неживых губ. — Только любите вы… люди… во всем черта винить. Ограбил казну? Черт попутал. Убил человека? Снова черт. Предал? И опять черт виноват.
— Чертом стать легко, — продолжил он. — Достаточно… переступить через свои идеалы… найти оправдание своим поступкам… любым… даже самым страшным…
...Огонь и дым остались позади, а в легкие врывалась грозовая свежесть. Игнат запрокинул лицо к небу и увидел…
Над миром летела вещая птица: ее крылья были похожи на черные тучи, а когти – на белые молнии. Лица ее не рассмотрел Игнат: птица летела с востока на запад, и маховые перья задевали облака, пока, наконец, не пропороли острым краем их округлые животы. И тогда на землю, как из худого ведра, хлынул ливень. Он вымывал из деревни огонь и тьму, и навь, и гниль, и оставлял после себя чистоту, прощение и покой. Подтянув колени к груди, Игнат упал обожженной головой в прохладную мякоть земли и закрыл глаза. И не слухом – но всем сердцем и всей душой слушал песню – без слов. Прощальную песню вещей птицы:
– От востока до запада, от севера до юга прольется не дождь – прольется вода живая. И с перьев моих уйдет в землю. Из земли – в родники. Из родников – в реки. Из рек – в моря. И с моря поднимется семь облаков. И в первом облаке – будет Явь. И во втором облаке – будет Свет. И в третьем облаке – будет Дождь. И в четвертом облаке – будет Плод. И в пятом облаке – будет Мир. И в шестом облаке – будет Жизнь. И в седьмом облаке – будет Бог. Укроют они землю от хулы всякой, напраслины, от острия в темноте, от яда в сосуде, от грома и молнии, от гнева и наказания, от льда и огня, от черного дня. Так было, так есть, так будет до скончания времен, и Слово мое истинно и крепко, ибо Слово мое – Любовь...
Бабушка Стеша говорила, что рано или поздно приходится выходить на бой со своими бесами. И побеждать их.
Он выглядел, как человек, и был одет, как человек. Но всё же им не являлся.
- Пахнет.... чужой кровью,- утробно произнёс черт.
Он находился на кладбище один-одинёшенек. Кресты и темнеющие стволы сосен обступили его, будто собирались взять в оцепление. Новый порыв ветра пронёсся по лесу, как тяжкий вздох мертвеца, придавленного непосильной тяжестью смёрзшейся земли.
Игнат отступил. Под ногу некстати подвернулась сухая ветка. Её хруст прозвучал в замороженном кладбищенском воздухе, словно выстрел.
" Вдруг мы видимся в последний раз? - всплыли в голове слова. - Вдруг меня заберёт навь? Заберёт навь... заберёт..."
Тонкий, девичий голос эхом отдавался в ушах. Знакомый голос. Голос Званки.
И вот тогда, с новым глотком морозного воздуха, в лёгкие Игната ворвался страх.
Виктор стряхнул оцепенение и закричал:
-А ну, стоять! Не приближайся, иначе я выстрелю снова!
И выругался.
Человек остановился, втянул голову в плечи.Руки безвольно болтались вдоль тела, единственный глаз сочился болотной мутью.Зомби- вот кого он напоминал.Мертвеца,ожившего только наполовину.
- Опусти пистолет, идиот,- скучно произнёс он.
- Вытяни руку, - сказал Ян. - Не бойся.
Сама Лиза ни за что не сделала бы это по доброй воле.Но он помог ей, взял твёрдо, решительно, разворачивая ладонью вверх. Лиза втянула воздух сквозь сжатые зубы, почувствовав шершавое прикосновение к коже. Девушка даже не могла дышать от объявшего её страха.Но осы вели себя спокойно.Они лишь облепили её руку, словно пёстрая перчатка. Ян улыбался довольный её реакцией. Потом махнул рукой, и чёрно-золотой рой поднялся вверх.На грани обморока и изумления, Лиза увидела, как осы прямо в воздухе выложили собой имя "LIZA".
Грудь, спину, плечи и живот Яна пересекали шрамы, словно он перенес десятки операций или однажды попал под ножи зерноуборочного комбайна. Слева на груди Виктор заметил клеймо - комбинацию цифр и букв.
...Сколько их прошло, однообразных, тёмных дней, сколько месяцев, лет? Время остановилось. Сжалось в комок, будто в неподвижности было избавление от боли.
Мальчик цепенел вместе с ним. Он забыл своё имя и помнил только номер - Сто семьдесят шестой. Такой был порядковый номер его кокона. Так называл его и тренер.
Тренер Харт жаловался коллеге, в то время как неофит, подвешенный на дыбе, захлёбывался собственной кровью.
- Я прочил Сто семьдесят шестого в свои преемники.
- Не часто находишь идеального кандидата на должность сержанта. Беда в том, что он ещё цепляется за внешний мир. Однако я
найду способ сделать из него васпу. Он готов. Надо только подтолкнуть.
Только теперь в свете ламп Виктор увидел его, сидящего на корточках возле стены. Его почему-то трясло. Взгляд, пустой и безумный, на миг задержался на Викторе, потом отправился бродить по стенам, по собственным рукам и одежде, забрызганным чем-то тёмным. Кровью?
Это действительно была кровь.
-Что ты опять натворил? - нашёл в себе силы спросить Виктор, хотя и так знал ответ.
Губы Яна дёрнулись и разошлись в болезненном оскале.
-Я убил её, - сказал он. - Убил Карину.
- Кого? - закричал Виктор.
-Карину! - Ян тоже повысил голос и теперь смотрел на учёного в упор. В единственном глазу плескалось безумие.
Виктора разбудил низкий отдалённый гул. Пребывая в недоумении, он подошёл к окну.
И тут же спазм едва не вывернул его желудок наизнанку,потому что вся наружная поверхность стекла оказалась облепленной осами.
Словно единый живой организм, они двигались, переползали с места на место и издавали тот самый гудящий звук, от которого по коже ползли мурашки.
Насекомых было так много, что за ними не было видно ни единого просвета. Преодолевая омерзение, Виктор протянул трясущуюся руку и стукнул в стекло.
В тот же момент кишащая масса поднялась в воздух.
Следующие несколько минут напоминали Виктору затянувшееся шествие на эшафот. Один из постовых косился на ученого едва ил не с жалостью. Наверное, он умирал от желания что-то спросить, но молчал, натыкаясь взглядом на угрюмое лицо васпы.
Капитан Сванберг нарочно старался выбирать наименее людные улицы. но и здесь, среди обжитого человеческого жилья, сгорбленная, надломленная фигура Яна выглядела еще более гротескно. Он походил на слетевшею с башенного карниза горгулью и сознавал свое уродство, пытался сделаться незаметным, привлекать как можно меньше внимания.
При виде его немногочисленные прохожие поспешно сворачивали в переулки и прятались в домах. Родители встревоженно подзывали детей и прижимали к себе, провожая ненавистную фигуру испуганными взглядами.