Нет никого страшнее фанатиков, разочаровавшихся в своём пастыре.
Свет в окнах не угасал, но и не становился ярче. В его мерцании было что-то гипнотическое, нереальное. Что-то, напрочь отключающее страх. Так морской удильщик мерно покачивает фонариком, заманивает добычу прямо в зубастую пасть.
Слухи они как мухи: по деревне разлетаются, где окна открыты — туда и ныряют, людям в уши залетают, а те по-своему пересказывают.
Павел не выстоял до конца службы: воздух загустел, кадильный дым лениво тёк между людьми, застывшими, как церковные свечи, и вскоре от духоты поплыла голова. Откачнувшись назад, Павел наступил на чью-то ногу, выдавив: «Прос... тите» и, не услышав ответа, вывалился на улицу. Там, глотнув свежести, прислонился плечом к стене и сунул ладонь в здний карман брюк, где обычно держал зажигалку, но ничего не нащупал. Пваел раздражённо похлопал по другому карману — снова пусто, и чертыхнулся под нос. А потом замер, округлив глаза и чувства, как по коже разбегаются мурашки.
Зажигалки нет, потому что никогда не было, ведь он не курил.
— Значит, в чудеса не верите?
— Для начала определимся, что такое чудеса, — ответил Спиридон. — Исполнение желаний? Магия? Что это для тебя, раб божий Павел?
«Воскрешение мёртвых», — подумал тот, а вслух сказал:
— Не знаю.
— Так я скажу, — подхватил Спиридон и ткнул в сторону окна. — Там чудо. Вот этот яблоневый сад, и пёс в конуре, и река Полонь, и лес за косогором, и небо, и моя Катенька, и мы с тобой, раб божий Павел. Чудо — это сама жизнь, саом существование человека и мира в целом. Чудо органично встроено в жизнь христианина, потому что это не только мироточение икон и не глас с неба. Это всё, что происходит вокруг. И главное, что происходит здесь, — он положил ладонь на грудь, поверх креста. — В тебе самом. Чудо — не обратить течение реки вспять и не передвинуть горы. Чудо — измениться самому, передвинуть свои грехи и пагубные страсти. Истинность веры не в пророчествах, а в переменах, которые происходят в людях, от кторых вроде бы нельзя ожидать покаяний и перемен.
— А ощущал ли запах серы?
— Только гари, — сказал Павел и облизал губы. — И вкус. Это что-то значит?
— Да, — ответил священник и глянул ему в глаза. — Одержимость.
Павел недоверчиво улыбнулся. Так мог бы улыбаться раковый больной, впервые услышав о страшном диагнозе, но самого страха ещё не было, а было только непонимание.
«Вы уверены, доктор? — сказал бы он. — Перепроверьте анализы ещё раз, это наверняка какая-то ошибка. Этого не может произойти со мной!»
— Дедушка считает, что с грозой приходит Слово, — шевельнулись в ответ её губы. — Откуда берётся гром? Пар поднимается от воды, от нагретой земли, скапливается там, — она ткнула пальцем в крышу, — над нами. Энергия накапливается, а потом высвобождается, образуя при этом молнию. Молния нагревает воздух вокруг себя. Из-за этого он расширяется, и при этом происходит взрыв: гремит гром.
— А Слово?
— Слово как гром, — совсем тихо ответила Лёля. — Оно приходит, когда накапливается особого вида энергия. Не электричество что-то другое. То, что есть у каждого человека...
— Например, что?
— Например, душа, — губы Лёли растянулись в жутковатой улыбке. Павла обожгло холодком, но он стряхнул морок, и небрежно заметил:
— Так всё просто?
— Как и всё гениальное, — улыбка замерла на лице девушки, словно приклеенная. — Душа — есть своего рода энергия, сгусток ,пар, который остаётся, когда наше тело умирает. И этот пар тоже подниается вверх, как пар от воды. Энергия всего живого — человека ли, животного лли птицы, рыбы, травы — она... ммм...
— Аккумулируется, — машинально подсказал Павел.
— Да, — выдохнула Лёля, — и сохраняется.... где-то. Моежт, в озоне. А потом... звучит.
Будет буря. Будет гроза. И скоро духи заговорят...
— Нет никакого Слова. Всё это гипноз, выдумки обезумевшего старика и его адептов. Сколько повидал я таких, — он выплюнул последние слова вместе с табачной слюной. — Наживаются на страхах, на бедах, на вере. Обещают если не бессмертие, то исцеление. И люди идут, как барашки на верёвке, несут всё, что дорого им, в обмен на эти пустые обещания. Я видел сектантов, — их взгляды пересеклись, — глаза пустые, и сердца пустые, и нет у них ничего за душой. Да и души самой нет.
— А у тебя-то есть? — вкрадчиво спросила Лёля.
— Может, и нету, — жёстко ответил Павел. — Я в душу не верю, и в Бога не верю. Где он был, этот Бог, когда случилась авария? Когда мои родители и брат погибли, а я оглох? Где был он, когда бабка таскала меня по шарлатанам и экстрасенсам, вместо того, чтобы просто оплатить операцию? Они все одинаковы. Глупцы и гниль и пустословие сумасшедших фанатиков.
— А чем ты отличаешься от них?
Эти слова Павел почти не услышал — они потонули в рёве, прокатившемся над Лешачьей Плешью. Снова хрустнула ветка и ухнула вниз, махнув перед окнами едва распушенной листвой.
«Чем? — вертелось в голове. — Чем...»
Разве не поэтому ушла от него Аня? Оттого, что слишком часто он задерживался на работе, оттого, что его неверие переросло в фанатизм. Чем он отличался от тех, кого преследовал?
Вечер замешивал акварельные сумерки.
Нет страшнее и жальче людей, понявших, что их одурачили.
— Так, — слово камнем упало с неживых губ. — Только любите вы… люди… во всем черта винить. Ограбил казну? Черт попутал. Убил человека? Снова черт. Предал? И опять черт виноват.
— Чертом стать легко, — продолжил он. — Достаточно… переступить через свои идеалы… найти оправдание своим поступкам… любым… даже самым страшным…
...Огонь и дым остались позади, а в легкие врывалась грозовая свежесть. Игнат запрокинул лицо к небу и увидел…
Над миром летела вещая птица: ее крылья были похожи на черные тучи, а когти – на белые молнии. Лица ее не рассмотрел Игнат: птица летела с востока на запад, и маховые перья задевали облака, пока, наконец, не пропороли острым краем их округлые животы. И тогда на землю, как из худого ведра, хлынул ливень. Он вымывал из деревни огонь и тьму, и навь, и гниль, и оставлял после себя чистоту, прощение и покой. Подтянув колени к груди, Игнат упал обожженной головой в прохладную мякоть земли и закрыл глаза. И не слухом – но всем сердцем и всей душой слушал песню – без слов. Прощальную песню вещей птицы:
– От востока до запада, от севера до юга прольется не дождь – прольется вода живая. И с перьев моих уйдет в землю. Из земли – в родники. Из родников – в реки. Из рек – в моря. И с моря поднимется семь облаков. И в первом облаке – будет Явь. И во втором облаке – будет Свет. И в третьем облаке – будет Дождь. И в четвертом облаке – будет Плод. И в пятом облаке – будет Мир. И в шестом облаке – будет Жизнь. И в седьмом облаке – будет Бог. Укроют они землю от хулы всякой, напраслины, от острия в темноте, от яда в сосуде, от грома и молнии, от гнева и наказания, от льда и огня, от черного дня. Так было, так есть, так будет до скончания времен, и Слово мое истинно и крепко, ибо Слово мое – Любовь...
Бабушка Стеша говорила, что рано или поздно приходится выходить на бой со своими бесами. И побеждать их.
Он выглядел, как человек, и был одет, как человек. Но всё же им не являлся.
- Пахнет.... чужой кровью,- утробно произнёс черт.
Он находился на кладбище один-одинёшенек. Кресты и темнеющие стволы сосен обступили его, будто собирались взять в оцепление. Новый порыв ветра пронёсся по лесу, как тяжкий вздох мертвеца, придавленного непосильной тяжестью смёрзшейся земли.
Игнат отступил. Под ногу некстати подвернулась сухая ветка. Её хруст прозвучал в замороженном кладбищенском воздухе, словно выстрел.
" Вдруг мы видимся в последний раз? - всплыли в голове слова. - Вдруг меня заберёт навь? Заберёт навь... заберёт..."
Тонкий, девичий голос эхом отдавался в ушах. Знакомый голос. Голос Званки.
И вот тогда, с новым глотком морозного воздуха, в лёгкие Игната ворвался страх.
Виктор стряхнул оцепенение и закричал:
-А ну, стоять! Не приближайся, иначе я выстрелю снова!
И выругался.
Человек остановился, втянул голову в плечи.Руки безвольно болтались вдоль тела, единственный глаз сочился болотной мутью.Зомби- вот кого он напоминал.Мертвеца,ожившего только наполовину.
- Опусти пистолет, идиот,- скучно произнёс он.
- Вытяни руку, - сказал Ян. - Не бойся.
Сама Лиза ни за что не сделала бы это по доброй воле.Но он помог ей, взял твёрдо, решительно, разворачивая ладонью вверх. Лиза втянула воздух сквозь сжатые зубы, почувствовав шершавое прикосновение к коже. Девушка даже не могла дышать от объявшего её страха.Но осы вели себя спокойно.Они лишь облепили её руку, словно пёстрая перчатка. Ян улыбался довольный её реакцией. Потом махнул рукой, и чёрно-золотой рой поднялся вверх.На грани обморока и изумления, Лиза увидела, как осы прямо в воздухе выложили собой имя "LIZA".
Грудь, спину, плечи и живот Яна пересекали шрамы, словно он перенес десятки операций или однажды попал под ножи зерноуборочного комбайна. Слева на груди Виктор заметил клеймо - комбинацию цифр и букв.
...Сколько их прошло, однообразных, тёмных дней, сколько месяцев, лет? Время остановилось. Сжалось в комок, будто в неподвижности было избавление от боли.
Мальчик цепенел вместе с ним. Он забыл своё имя и помнил только номер - Сто семьдесят шестой. Такой был порядковый номер его кокона. Так называл его и тренер.
Тренер Харт жаловался коллеге, в то время как неофит, подвешенный на дыбе, захлёбывался собственной кровью.
- Я прочил Сто семьдесят шестого в свои преемники.
- Не часто находишь идеального кандидата на должность сержанта. Беда в том, что он ещё цепляется за внешний мир. Однако я
найду способ сделать из него васпу. Он готов. Надо только подтолкнуть.
Только теперь в свете ламп Виктор увидел его, сидящего на корточках возле стены. Его почему-то трясло. Взгляд, пустой и безумный, на миг задержался на Викторе, потом отправился бродить по стенам, по собственным рукам и одежде, забрызганным чем-то тёмным. Кровью?
Это действительно была кровь.
-Что ты опять натворил? - нашёл в себе силы спросить Виктор, хотя и так знал ответ.
Губы Яна дёрнулись и разошлись в болезненном оскале.
-Я убил её, - сказал он. - Убил Карину.
- Кого? - закричал Виктор.
-Карину! - Ян тоже повысил голос и теперь смотрел на учёного в упор. В единственном глазу плескалось безумие.
Виктора разбудил низкий отдалённый гул. Пребывая в недоумении, он подошёл к окну.
И тут же спазм едва не вывернул его желудок наизнанку,потому что вся наружная поверхность стекла оказалась облепленной осами.
Словно единый живой организм, они двигались, переползали с места на место и издавали тот самый гудящий звук, от которого по коже ползли мурашки.
Насекомых было так много, что за ними не было видно ни единого просвета. Преодолевая омерзение, Виктор протянул трясущуюся руку и стукнул в стекло.
В тот же момент кишащая масса поднялась в воздух.
Следующие несколько минут напоминали Виктору затянувшееся шествие на эшафот. Один из постовых косился на ученого едва ил не с жалостью. Наверное, он умирал от желания что-то спросить, но молчал, натыкаясь взглядом на угрюмое лицо васпы.
Капитан Сванберг нарочно старался выбирать наименее людные улицы. но и здесь, среди обжитого человеческого жилья, сгорбленная, надломленная фигура Яна выглядела еще более гротескно. Он походил на слетевшею с башенного карниза горгулью и сознавал свое уродство, пытался сделаться незаметным, привлекать как можно меньше внимания.
При виде его немногочисленные прохожие поспешно сворачивали в переулки и прятались в домах. Родители встревоженно подзывали детей и прижимали к себе, провожая ненавистную фигуру испуганными взглядами.
Но каждый человек, пусть и занятый своим делом, в какой-то момент чувствовал смутное беспокойство. Вздрагивал, тревожно озирался, пытаясь понять причину неожиданно нахлынувшего дискомфорта. И всякий раз безошибочно выделял ржаво-красный офицерский китель. Тогда гул голосов стихал, движение останавливалось, головы уходили в плечи. Идя в мучительной тишине под прицелом сотни настороженных глаз, Виктор почти физически ощущал зарождающуюся волну мутного ужаса. Страх сочился сквозь кожу, сквозь одежду. Стлался по асфальту тяжелыми серпантинными лентами, похожими на липучки для мух. Страх передавался как инфекционная болезнь. Им пропитались даже чахлые деревья, привыкшие к выхлопным газам и копоти.
Страх был паутиной, за прочные нити которой дергал голодный паук - васпа, чудовище из бабушкиных сказок.
Ян по-прежнему не глядел по сторонам, целенаправленно хромая по направлению к кирпичному зданию, и лицо его оставалось каменным. Но Виктор разглядел, как дернулись кверху уголки губ в едва заметной ухмылке самодовольства.
"Он знает, какой эффект оказывает на окружающих, - подумал ученый. - И это ему определенно нравится..."