Нужно жить дальше, Анечка. Ты правильно все сделала… Ради совсем постороннего, безразличного ему человека он такое не вытворял бы.
Даже изменяя мне, этот гад никогда не отделял себя от меня. И сейчас строил планы на наше общее будущее вместе с чужим для меня ребенком. И это не цинизм — это его вера в незыблемость нашей внутренней связи и наше общее всепрощение.
— Я же не сказала тебе главного — дело-то в том, что он предложил возобновить, так сказать. А у самого кольцо на пальце… Он, Аня, меня тогда так размазал — тебе с твоим Андреем и не снилось! В землю втоптал, искорежил всю, я годы отходила! А теперь так просто — скучал, жалею, помню.
Все что я тут пережила — только для ее спокойствия? Да он просто ненормальный! Ну нельзя же не понимать… он просто не может не соображать — чего мне стоит все это?
Что бы там ни стояло на кону, чья бы это ни была жизнь — расплачивалась за нее я, хотя тоже не заслужила этого. Мне плевать на чужих остальных — и тогда и сейчас, пусть это даже отдаленно не пахнет человеколюбием. Но моя совесть в этом плане чиста — я никогда не пыталась устроить свое счастье за чужой счет. А Вовка? Он в чем виноват? Что же он свою совесть за наш счет отмывает и полощет?
Перед тобой — виноват страшно… И она не заслуживает ненависти, а я ловлю себя на том, что близко к этому, близко…, а она ведь тоже не виновата в том, что полюбила мразь, что больна и беспомощна, правда? Виноват во всем я.
А я? В чем виновата я — думала я, слушая его и даже не пытаясь поддерживать разговор. Просто слушала.
Мы поговорили… Вернее — говорил он, а я просто слушала, глядя на бледные завитки узора на ковре. Я до сих пор не уверена, что знаю как к этому относиться. Все равно остались неясные для меня моменты, которые я никогда не стала бы уточнять, даже если бы очень хотела этого. Но основное я поняла — все он делал правильно, но не для нас с Вовкой.
Фашисты подлежат уничтожению, особенно малолетними партизанами — это же ясно, и он должен был подумать перед тем, как отвечать — не маленький.
На улице я незаметно оглядывалась — вдруг он так сильно соскучился, что стоит где-нибудь за углом и наблюдает за нами с Вовкой, раскаиваясь и боясь подойти? Я продолжала жить неистребимой женской дурью, которая не поддается никакой логике — надеждой, не имеющей под собой никакого основания.
Нужно было привыкать жить без него. Труднее всего было ночью, когда ничего не отвлекало от мыслей. Потому что сразу любить не перестанешь. И все хорошее, что между нами было, вмиг не забудешь. И проклятую надежду, что он одумается и вернется, усилием воли не истребишь.
Сейчас я понимаю, что одной из моих ошибок было слишком быстро простить его. Нет, я верю, что он не строил коварных планов и не собирался меня обманывать. Но и серьезно считаться со мной стало необязательно, это подсказывало ему его подсознание, делая выводы из моих поступков. Трудная задача упростилась, когда стало ясно, что красивыми словами и ласками мною можно манипулировать так, что я легко прощу даже измену, что я все так же продолжаю преданно любить его, а значит…
Нет, я верила в его изначальные альтруистические намерения, действительно верила. Но как он мог быть так уверен, что я соглашусь ждать его от нее, что я пойду на это?
Передо мной четко обозначилась проблема — ему нужна близость. Я никогда не отказывала в ней без причины и даже не в этом дело, потому что существовало такое простое понятие, как мужская потребность. Вот так резко соскочить с регулярного секса, это однозначно — получить проблемы. Возможно даже и простатит. Господи! Я беспокоилась о нем, я переживала о здоровье родного мне человека! Есть ли он — предел нашей бабьей дури?
Я просто не умела выяснять отношения.
Это была одна из кривых граней моего характера. Тут я была совершенно беспомощна. Я не могла орать в гневе. Просто громко кричать — сколько угодно. А с обидой, выясняя отношения — не могла. Горло пережимало от обиды, оно болело, стоило только попробовать протолкнуть сквозь него громкие звуки. Скандалить у меня категорически не получалось.
Андрей относился к тем, кто придерживается принципа «взялся — ходи, пощупал — женись».
У любящей женщины сердце всегда полно надежд; чтобы убить их, нужен не один удар кинжалом, она любит до последней капли крови. Оноре де Бальзак
Для «телячьих нежностей» у нас с ним есть ночь. Когда моего мужа накрывает желанием и эмоциями, его любовь прорывается в том числе и в словах. И я слушаю, млея, что я его залатиначка и ясочка, зиранька, а когда и вредная халадиначка...
ты что — теперь живешь у нас? Хочешь быть моим папой?
Прозвучало ревниво и недовольно, но Саша в отличие от меня не растерялся:
— Нет, парень, папа у тебя уже есть. Меня, если захочешь, можешь звать батей. Тоже нормально и не перепутаешь.
— Тогда ладно, — оттаял Вовка и даже подобрел:
— Машенька, красивый у нас папа, правда?
— Нет, — категорично ответила Маша.
— Это почему же? — удивилась я, — смотри, какие у него глазки.
— Маленькие и хитрые, — прищурилась дочка на отцовский манер.
— А нос, смотри какой у него красивый нос!
— Большой… как два, — возразило жестокое чудовище. Отец счастливо пырхнул.
— Маш, а уши? Какие у него уши? — угорала я.
— Большие и… тяжелые.