то, что один человек считает своим сокровищем и мудростью, звучит для другого, как глупость
по поводу каждой истины можно сказать нечто совершенно противоположное ей, и оно будет одинаково верно.
Любовь, по-моему, важнее всего на свете. Познать мир, объяснить его, презирать его – все это я предоставляю великим мыслителям. Для меня же важно только одно – научится любить мир, не презирать его, не ненавидеть его и себя, а смотреть на него, на себя и на все существа с любовью, с восторгом и уважением.
ты слишком много ищешь; из за чрезмерного искания ты не успеваешь находить
Никакого вообще учения не может принять истинно ищущий, истинно желающий найти. Тот же, кто нашел, может принять любое учение, любую цель – его ничто более не отделяет от тысячи других, живущих в Вечном, вдыхающих в себя Божественное.
"... любовь можно вымолить, купить, получить как дар, найти на улице, но силой взять нельзя."
...то,что для одного человека есть богатвство и мудрость, для другого всегда звучит нелепостью...
По поводу каждой истины можно сказать нечто совершенно противоположное ей, и оно будет одинаково верно. Истину можно высказать, облечь в слова лишь тогда, когда она односторонняя. Односторонним является все, что мыслится умом и высказывается словами – все односторонне, все половинчато, во всем не хватает целостности, единства.
мудрость нельзя передать. Мудрость, которую мудрец пытается кому-то сообщить, всегда звучит как глупость.
Слова скрывают тайный смысл; каждый раз, как его одевают в слова, он становится немного иным, немного искаженным, немного глуповатым… да, и это тоже очень хорошо, и очень мне нравится, это тоже мне очень понятно: слова, в которых один человек находит жемчужины мудрости, для другого звучат глупостью.
... научиться любить мир, чтобы не сравнивать его более с неким для меня желанным, мною воображаемым миром, вымышленным мною образом совершенства, а оставить его таким, каков он есть, и любить его, и радоваться собственной к нему принадлжености...
Ничего не было, ничего не будет, все есть, и сущность всякой вещи — в ее настоящем.
Не мне определять пути чужих судеб. Только за себя, за себя одного, я должен решать, должен выбирать, должен отвергать.
Всякий может колдовать, всякий может достигать своих целей, если он умеет мыслить, ждать и поститься.
Ты не принуждаешь его, не бьешь, не приказываешь ему, потому что ты знаешь, что мягкость сильнее твердости, вода сильнее скалы, любовь сильнее страха.
Хорошо это или плохо, но невозможно отрицать, что внутри у нас живет дикая лошадь. Скакать, не зная удержу, упасть в изнеможении на песок, почувствовать, как вращается земля, испытать - буквально - прилив любви к камням и травам, как будто с человечеством покончено, и пусть мужчины и женщины катятся ко всем чертям - что ни говори, а подобное желание охватывает нас довольно-таки часто.
Есть люди, которые могут проследить за каждым шагом пути, да еще в конце сделать маленький, хотя бы шестидюймовый шажок самостоятельно, другие же всю жизнь только наблюдают за внешними проявлениями.
Хотя эту точку зрения мало кто разделяет, все-таки очень и очень вероятно, что пустые пространства — поля, непригодные для вспашки из-за обилия камней, и колышущиеся луговины моря где-нибудь между Англией и Америкой — подходят нам больше, чем города.
Есть в нас что-то непреложное, презирающее уступки обстоятельствам. Именно оно и подвергается в обществе постоянным насмешкам и мучениям. Люди собираются в комнате. «Мне так приятно, — говорит кто-нибудь, — с вами познакомиться», а это ложь.
Хотя красота достаточно очеловечена, чтобы расслабить нас, растормошить глубокие залежи грязи — воспоминания, разрывы, сожаления, сентиментальные привязанности, — Парфенон отделен от всего этого, и если представишь себе, как он простоял здесь всю ночь, все эти столетия, то блеск его (в полдень солнце сияет так ослепительно, что фриза почти не видно) постепенно связывается с ощущением, что, пожалуй, только красота бессмертна.
-Ты знаешь тётку Мэшема?
-Никогда не слыхал, что у него есть тётка.
-У Мэшема миллион тёток.
-Мэшем есть в "Книге Страшного суда".
-Вместе со своими тётками.
Но даже если телу удается избежать увечья, редкое сердце уходит в могилу без шрамов.
И все равно — студент или рассыльный, юноша или девушка — какой это удар в двадцать лет — мир старших — черный силуэт, надвигающийся на нас, на все вокруг, на вересковые пустоши и Байрона, на море и маяк, на овечью челюсть с желтыми зубами и на ту упрямую, неколебимую убежденность, которая делает юность столь невыносимо неприятной — «я — это я, таким и буду» — и для которой нет в мире подобия, если только сам Джейкоб его не создаст.
Великолепный мир — живой, нормальный, веселый.
А что там, наверху? Должно быть, ощущение, что все ступеньки уже позади.