Не нужно было ни заглядывать в глаза чудищ, ни созерцать горящие кусты. Он просто понял с отчаянной уверенностью, что должен окрестить этого мальчика и пойти по стезе, уготованной для него дедом. Он понял, что призван быть пророком и что путь сей привычен миру. В бездонном зеркале его черных зрачков, неподвижных и остекленевших, отразилась другая бесконечность. Он увидел собственный образ: изможденный мальчик бредет, едва переставляя ноги, вслед за кровоточащей, смрадной, безумной тенью Иисуса, и бродить ему до тех пор, пока он не получит воздаяние свое — разделенные рыбы, преумноженные хлеба. Господь сотворил его из праха, наделил его кровью, плотью и разумом, наделил способностью проливать кровь, чувствовать боль и мыслить и послал его в сей мир, исполненный бедствий и пламени, только для того, чтоб окрестить слабоумного мальчика — которого по большому счету Он вообще не должен был создавать, — да еще и выкрикивать при этом бессмысленные слова пророчеств. Он попытался крикнуть «НЕТ!», но это было все равно что кричать во сне. Тишина тут же впитала его крик и поглотила его.
Самогон гнал — а туда же, в пророки! Что-то не припомню я, чтобы какой-нибудь пророк зарабатывал на жизнь самогоноварением.
Улыбка была едва заметной, такой, что к любому случаю подойдет.
Дед провёл в психушке четыре года, потому что только через четыре года до него дошло: чтобы выбраться оттуда, нужно прекратить пророчествовать в палате.
Он носил свое одиночество, как мантию, кутаясь в него, как в одежду избранника
— Я рождён на поле скорбей, из чрева шлюхи. — Он выпалил это с такой гордостью, как будто предъявлял права на принадлежность к королевской крови.
Он никогда не будет крещен просто из принципа. Во имя величия и достоинства человеческого он никогда не будет крещен.
Он был полной противоположностью всему, что обычно нравится человеку в детях.<...> У него был взгляд не ребенка, а взрослого; взрослого, пораженного неизлечимой душевной болезнью. Такие лица она видела на каких-то средневековых картинах, где мученикам отпиливали руки и ноги, а по выражению их лиц было понятно, что ничего существеного они не теряют.<...> Ей показалось, что все глубины извращенности людской отразились на этом лице плюс смертный грех упрямого отречения от своего же собственного блага.
- Этот мир был создан для мертвых. Ты только подумай, сколько в мире мертвых, - сказал он, а потом добавил, словно ему была явлена цена всей тщеты людской: - Мертвых в миллион раз больше, чем живых, и любой мертвый будет мертв в миллион раз дольше, чем проживет живой.
Он всегда был готов признать другого человека дураком или шлюхой. Единственное, на что годен пророк, - так это признать, что кто-то другой - дурак или шлюха.
Подобно олимпийским медалям и теннисным кубкам, эти вымпелы означали лишь то, что их обладатель совершил абсолютно бесполезный для человечества поступок с большим блеском и мастерством, чем его соперники.
- Теперь ты можешь освободить меня от строевой службы и отправить домой. Не будут же они посылать сумасшедших на верную смерь?
- А кто же тогда пойдет на верную смерть?
А я не хочу приносить жертвы. Я хочу приносить домой доллары.
"Это ведь беспроигрышный трюк - гордиться тем, чего следует стыдиться, - на нем еще никто не споткнулся."
Давай не будем навязывать друг другу своих религиозных взглядов, – любезно предложил он. – Ты не верь в своего бога, я не буду верить в своего. По рукам?
Он решил или жить вечно, или умереть, а если умереть, то только во время попытки выжить.
— Вы — американские офицеры. Ни в одной другой армии мира офицеры не могут сказать о себе ничего подобного. Поразмыслите над этим.
— Но ведь тогда получается, что тут какая-то ловушка?— Конечно, ловушка, — ответил Дейника. — И называется она «уловка двадцать два». «Уловка двадцать два» гласит: «Всякий, кто пытается уклониться от выполнения боевого долга, не является подлинно сумасшедшим». Да, это была настоящая ловушка. «Уловка двадцать два» разъясняла, что забота о себе самом перед лицом прямой и непосредственной опасности является проявлением здравого смысла. Орр был сумасшедшим, и его можно было освободить от полетов. Единственное, что он должен был для этого сделать, — попросить. Но как только он попросит, его тут же перестанут считать сумасшедшим и заставят снова летать на задания. Орр сумасшедший, раз он продолжает летать. Он был бы нормальным, если бы захотел перестать летать; но если он нормален, он обязан летать. Если он летает, значит, он сумасшедший и, следовательно, летать не должен; но если он не хочет летать, — значит, он здоров и летать обязан.
Он проповедовал бережливость и неустанный труд, а распущенных женщин, которые ему отказывали, сурово осуждал.
— Как вы себя чувствуете, Йоссариан? — Великолепно. Боюсь до смерти.
...Он был мастером на все руки и как раз по этой причине был обречен всю жизнь принадлежать к категории лиц с низкими доходами.
Вы страдаете гипертрофированным отвращением к возможности быть ограбленным, обобранным, обманутым и униженным. Нищета вас угнетает. Коррупция возмущает. Невежество ужасает. Насилие оскорбляет. Жадность отвращает. Гонения подавляют. Трущобы удручают. Преступления терзают. Словом, нормальная жизнь вызывает у вас депрессивное состояние.
Это был внимательный, приятный, утонченный, человек, чутко реагирующий на любые, даже самые ничтожные ошибки окружающих, только не на свои собственные.
— Вы что, оба с ума сошли? — пронзительно закричал доктор. Он побледнел и отпрянул в замешательстве.
— Так точно, доктор, — заверил его Данбэр. — Он и вправду сумасшедший. Каждую ночь ему снится, будто он держит в руке живую рыбу.
Доктор застыл на месте, изящно изогнув бровь. В палате стало совсем тихо.
— Снится что?.. — спросил он с отвращением.
— Ему снится, что он держит в руке живую рыбу.
— Какую рыбу? — резко спросил, доктор.
— Не знаю, — ответил Йоссариан. — Я плохо разбираюсь в рыбах.
— А в какой руке вы ее держите?
— То в той, то в этой, — ответил Йоссариан.
— Все зависит от рыбы, — поспешил ему на помощь Данбэр.
Полковник обернулся и, подозрительно сощурившись, уставился на Данбэра.
— Да? А вы то откуда знаете?
— Так ведь это сон то мой, — ответил Данбэр без тени улыбки.
Как бы ни велика была: жажда богатства, как бы ни велико было желание бессмертия, никто не смеет строить свое благополучие на чьих-то слезах.