Он ясно видит истину: то, что ушло из его жизни, ушло безвозвратно, ищи сколько хочешь - все равно не найдешь. Беги куда хочешь - все равно не догонишь. Оно было здесь, под этим городом, в этих голосах и запахах, которые навеки остались позади. Полнота жизни исчерпывается, когда мы платим дань Природе, когда мы даем ей детей. После этого мы ей больше не нужны, и мы - сначала изнутри, потом снаружи - превращаемся в мусор. В стебли от цветов.
…Оставайтесь сами собой. Господь не хочет, чтобы дерево стало водопадом, а цветок — камнем. Господь наделяет каждого из нас своим особым талантом.
...одежда сама собой спадает с женщины, которая хочет, чтобы ее раздели.
От каждого, кто указывает тебе, что надо делать, воняет виски.
Никто не знает про твои чувства, и непонятно — никто не может про них знать или никому ПРОСТО НЕТ ДЕЛА.
После того как человек был первый сорт — неважно в чём, — ему уже неинтересно быть вторым.
- А чем я тебе еще нравлюсь? - Тем, что ты не сдаешься. Хоть и по-дурацки, а продолжаешь бороться.
Его вдруг осенило, что значит чистота. Это когда тебя не касается ничто, кроме того, что составляет с тобой одно целое.
Единственный способ куда-нибудь приехать — это сперва разобраться, куда едешь.
Жуткая пустота ее глаз аккуратно обведена тушью.
По-моему, никто не ожидает, чтоб человеку нравилась его работа. Если она ему нравится, это уже не работа.
Одни умирают молодыми, другие рождаются стариками.
С женщинами вечно натыкаешься на острые углы, потому что им надо совсем не то, что мужчинам, они - другая раса. Либо все отдают, как растение, либо царапают как камень.
Если у тебя хватит пороху быть самим собой, то расплачиваться за тебя будут другие.
Мужчины - сплошь душа, а женщины - сплошь тело. Не знаю только, у кого мозги. Наверное, у Господа Бога.
Начал он свое сочинение как трактат о законах и форме правления, но страсть к придумыванию запутанных историй взяла верх, и в итоге получился своеобразный альманах приключений, полный дуэлей и любовных похождений, причем последние вплетены были в главу о браке и семейном праве.
Именно Виола открыла в нем всю полноту чувств; с ней он никогда не знал провозглашенной богословами печали после свершения любви; он написал об этом философское письмо Руссо, но тот, возможно шокированный, не ответил.
У самого въезда в лагерь дорога по обеим сторонам была уставлена балдахинами, под которыми восседали роскошные пышнотелые дамы в длинных парчовых платьях, с обнаженной грудью; они приветствовали всадников громкими криками и смехом.
— Это куртизанки, — пояснил Курцио, — таких смазливых ни в одном войске нет.
Дядя уже проехал мимо, но все не мог оторвать от них глаз, рискуя свернуть себе шею.
— Берегитесь, господин, — добавил оруженосец, — эти дамы до того грязны и вонючи, что даже турки побрезговали бы такими трофеями. Тараканы, клопы, клещи на них кишмя кишат, а недавно завелись скорпионы и ящерицы.
Второй этап сортировки происходил уже в лазарете. Он являл собой картину еще более ужасную, чем поле битвы. На земле тянулась бесконечная вереница носилок с несчастными страдальцами, а рядом свирепствовали лекари, хватая то щипцы, то пилу, то иглы, то ампутированные конечности, то мотки ниток. Они из кожи вон лезли, чтобы соорудить что-нибудь одушевленное. «Ну-ка отрежь здесь, зашей там, подай тампон». Они выворачивали вены наизнанку, как чулки, и засовывали обратно, залатанными и зашитыми на славу, напичканными толстенными нитками вместо крови. Когда кто-то из пациентов умирал, все, что у него оставалось подходящего, шло в дело. Больше всего хлопот было с кишками: стоило однажды их размотать — и обратно никак не приладишь.
Спасаясь от чумы, косившей всех подряд, люди бежали куда глаза глядят, и в чистом поле их настигала смерть. Вся пустынная равнина превратилась в настоящую свалку мертвых тел — мужчины, женщины, нагие, обезображенные бубонами и, самое поразительное, — в перьях: казалось, перьями оделись их ребра и из костлявых рук повырастали черные крылья. Не сразу поймешь, что трупы стервятников смешались с человечьими в одну кучу.
— Я не только ругаюсь, — рассказывал мне Исайя, — я еще лжесвидетельствую, не поливаю фасоль, не почитаю отца с матерью и поздно возвращаюсь домой. Вообще-то я хочу совершить все грехи на свете, даже такие, до которых, как мне говорят, я еще не дорос.
— Ты за кого выходишь замуж, Памела? — спросил я ее.
— Понятия не имею, — вздохнула она, — и что-то меня ждет, радость или беда?
— Отец, — спросил его один из сыновей, — вы часто поглядываете в сторону долины. Ждете кого-нибудь?
— Всякий человек ждет, — ответил Иезекииль, — праведный ждет с упованием, неправедный — со страхом.
Мой дядя был еще безусым юнцом, в том возрасте, когда все чувства, добрые и злые, слиты воедино, когда любое переживание, самое тяжелое и мучительное, наполнено и согрето любовью к людям.
И только я среди всеобщего стремления к гармонии и совершенству грустил и страдал от своей неполноценности. Порой человек чувствует себя ущербным, а все дело в том, что он слишком молод.