«Меня вообще всегда удивляло, что кто-то начинает с кем-то мутить только потому, что ему внешность нравится. Это все равно, что хлопья на завтрак не по вкусу выбирать, а по цвету упаковки»
Я не знаю, что полагается говорить кассирше, когда предстаешь перед ней в полпервого ночи с тринадцатью фунтами зубатки, "Витом", огромной банкой вазелина, упаковкой "Маунтин дью", банкой синей краски и букетом тюльпанов.
Я сказал:
- Все, на самом деле, не так странно.
Женщина откашлялась и, не глядя на меня, пробормотала:
- Нет, все же странно.
Может, на самом деле всё больше похоже на то, что ты говорила раньше — что мы все треснули. Что рождается человек водонепроницаемым цельным судном. А потом происходит всякая ерунда: нас бросают, или не могут полюбить, или не понимают, а мы не понимаем их, и мы теряем, подводим, обижаем друг друга. И наше судно дает трещины. И да, когда появляется первая трещина, конец становится неизбежным. Но между тем моментом, как появляется трещина, и тем, когда судно затонет, есть время. И только в это время у нас есть шанс увидеть друг друга, потому что посмотреть за пределы себя удается только через эти трещины, заглянуть вглубь другого — тоже...когда появляется трещина, внутрь попадает свет. И свет также выходит наружу.
- Ты не беспокоишься насчет того, что будет потом? - Потом состоит из множества сейчас.
"Но ведь дело еще и в том, что на каком-то глубинном уровне нам сложно понять, что другие - такие же люди, как и мы. Мы либо идеализируем их, как богов, либо презираем, как животных".
— В интересных местах ты слова с большой буквы пишешь, — сказал я.
— Да, я серьезно верю, что заглавные буквы надо ставить где попало. Правила слишком несправедливы к словам, стоящим в серединке.
Ссать — это как читать хорошую книгу: если уж начал, фиг остановишься.
И снова бой. А гёрл нам только снится.
Простить нельзя, а забыть можно. Все с собой договариваются.
Им все, что старше двадцати – уже сразу сорок.
Если на всё есть готовые ответы, значит, кто-то их для тебя подготовил.
«Жратвы всегда должно быть только на сегодня, и всегда в обрез. На голодный желудок мечтается о понятном. Надо уметь балансировать. Дашь отожраться - у них несварение и самомнение шкалит. С кормом не рассчитаешь - они власть крушат. Ну или то, что понимают, как власть...»
У всех есть, кого вспомнить. По триста теней на человека. Только и ждут, чтобы ты о них подумал. Расставят свои силки, установят растяжки, лесочки протянут, паутинки - и ждут. Кому велосипед бесколёсый напомнит, как детей учил по двору ездить, кому чайник засвистит - точь-в-точь как у родителей на кухне, когда в гости приходил обедать и делиться жизнью. Моргнёшь - и в тот самый миг между сейчас и сейчас вдруг глаза видят вчера, и видят их лица.
С годами, правда, всё хуже видят. И ладно.
Неважно уже давно было, кто начал ту войну. Неважно было, с чего она началась. Для чего? Для истории? Историю победители пишут, а тут некому было писать, да и читать скоро некому будет.
Каждый верит в то, во что ему удобней.
Страшно сделать что-то необратимое.
Библия для тех, кто не верит. Чтобы их убеждать. А если просто веришь, и все, тогда все эти сказки мимо тебя.
Вроде и может один человек мир изменить, но чуть-чуть только; мир – тяжелый, как поезд метро, его особо не подвинешь
Иди сюда, дед. Двинешь один туда через Сретенский. У тебя паспорт, у тебя глаза добрые и борода, как у Деда Мороза, у тебя курица идиотская, тебя не тронут.
Это ваше беспамятство – наше благословение, конечно. Никто ничего не помнит. Народ однодневок. Вчерашнего дня как будто и не было. И о завтрашнем дне никто думать не хочет. Сплошное сейчас.
- А толку майора валить? - возразил Лёха. - Майоров хоть жопой жуй. Завалишь майора - только капитана обрадуешь. Валить сразу маршалов нужно.
Человек просто устроен. Шестерёнки в башке у всех одинаковые. Вот тут - желание жить получше, вот тут - страх, а вот тут - чувство вины. А больше в человеке никаких шестерёнок нет.
Если время некому считать, оно останавливается.
Я за вас сдохнуть готов был, а тут и сдохнуть-то не за кого.
Потому что человек - ссыклив и тосклив. Легко решить, трудно решиться.