В моей жизни были мгновения абсолютного счастья. Но как чертовски больно потом падать с седьмого неба.
Между нами такая пропасть, что туда мог бы вместиться весь Атлантический океан.
Семья, которая борется вместе, никогда не распадется.
Разрушить все куда проще, чем построить.
Но никто не гарантирует тебе счастья только потому, что ты богат.
Моя проблема не в том, что я много думаю, а в том, что, наоборот, думаю недостаточно
Наши отношения даже трагедией не назовёшь.
Детка, нельзя быть счастливым и бедным.
Я ещё крепче цепляюсь за него, потому что если я упаду в пропасть, то заберу его с собой..
Мне не нужны другие женщины, чтобы понять, чего я хочу.
– Я не сдамся, – шепчет он, и его теплое дыхание щекочет мою шею.
Наконец я отвечаю ему. Тихо и насмешливо.
– А следует. Я скорее пересплю с Дэниелом, чем вернусь к тебе.
Он со свистом втягивает в себя воздух.
– Мы оба знаем, что это неправда. Но я многое понимаю. Я причинил тебе боль, и теперь ты хочешь отомстить мне.
– Нет, я не хочу мстить тебе. Зачем тратить свои силы зря? К тому же я не хочу лишний раз думать о тебе. Мне плевать на тебя и твоих девушек. Я хочу лишь одного – чтобы меня оставили в покое.
Рид стискивает челюсти.
– Ради тебя я готов сделать что угодно. Я бы повернул время вспять, чтобы все изменить, если бы мог. – Его взгляд, устремленный на меня, полон решимости. – Но я никогда не отстану от тебя.
– Признайся, что ты скучаешь, Элла.
Я сжимаю губы.
Щека Рида трется о мою, когда он продолжает шептать мне на ухо.
– Ты скучаешь по моим поцелуям. Ты скучаешь по тому, как я проскальзывал в твою постель по ночам. Ты скучаешь по тем ощущениям, которые охватывают тебя, когда мой рот оказывается вот здесь…
Он прижимается губами к моей шее, и я снова дрожу. В ответ раздается еще один хриплый смешок.
– Похоже, я и правда никак не действую на тебя, а, детка?
– Не называй меня так. – Я со злостью отпихиваю его, стараясь не обращать внимания на то, как громко колотится мое сердце. Ненавижу, что он имеет надо мной такую власть. – И оставь меня в покое.
– Зачем ты здесь?
Но в моих словах больше мольбы, чем обвинения.
Рид поднимается на ноги. На нем черная майка без рукавов и спортивные штаны, сползающие с бедер. Его бицепсы сокращаются, когда он тянется ко мне.
– Ты знаешь, зачем.
Огонь в его глазах и возбуждает меня, и еще сильнее распаляет мою злость.
– Не прикасайся ко мне.
Он роняет руку, и я ненавижу себя за нахлынувшее разочарование. Соберись, Элла!
– Ладно, – хрипло произносит он. – Тогда ты прикоснешься ко мне.
Я изумленно наблюдаю, как он начинает снимать с себя одежду прямо здесь, в коридоре.
Голый Рид, с рельефной грудью и мускулистыми бедрами, и той тонкой порослью волос, которая указывает путь под пояс его штанов? Нет. Нет. Нет!
– Оденься, – приказываю я и бросаю ему в лицо его майку.
– Нет. – Он ловит ее в воздухе и кидает в сторону.
И вдруг притягивает меня к себе.
Рид переворачивается на спину и кладет руку за голову. Он увлеченно наблюдает за тем, как я ношусь по комнате, собираясь.
– Тебе необязательно одеваться, когда я рядом, – растягивая слова, говорит Рид.
– Я оделась для себя, не для тебя.
Он смеется, низко, сексуально, хрипло.
– Ты все еще девственница, маленькая Мисс Невинность.
– Что-то я не чувствую себя невинной, – бурчу я.
– Да и не выглядишь.
Я встаю перед широким зеркалом, которое висит над столом. Волосы торчат в разные стороны, как будто лесные птицы свили в них гнездо.
– О господи! Вот почему говорят «волосы как после секса»!
Хотя можно ли сказать так про меня? Ведь у меня и секса фактически не было!
Рид встает с постели, он выглядит излишне красивым для столь раннего часа. Он убирает в сторону мои волосы и прижимается горячими губами к шее.
– Выглядишь сногсшибательно и очень сексуально, так что, если я задержусь здесь еще на секунду, твоя девственность будет валяться на полу вместе с твоими трусиками.
— Я всю зиму слал запросы в армию, в Военно-морской флот, в морскую пехоту, канадцам — куда только я их не слал... Писал я и в Береговую охрану, и в Военно-торговый флот, лично генералу де Голлю, Чан Кайши, я уже был готов написать кому-нибудь в Россию.
Я сделал попытку улыбнуться.
— В России тебе бы не понравилось.
Нет в жизни периода более понятного, чем только что прожитый.
Только спустя много лет я понял, что сарказм зачастую бывает протестной реакцией людей слабых.
У каждого в жизни есть исторический момент, который ему особенно дорог. Это момент, когда эмоции приобретали над ним наибольшую власть, так что потом, когда этот человек слышит слова: «сегодняшний мир», или «жизнь», или «действительность», он соотносит их именно с этим моментом, даже если с тех пор прошло полвека. Благодаря выпущенным тогда на волю чувствам в душе человека остаётся особый отпечаток, и его он проносит через всю жизнь.
Я не заплакал... Я не мог отделаться от ощущения, что это мои собственные похороны, а на своих похоронах не плачут.
Мне приходилось искать правоту в том, чтобы никогда не разговаривать о вещах, которые нельзя изменить.
Я знал, что в понятие дружбы входит принимать недостатки друга, которые иногда касаются родителей.
Он воспринимал мир с беспорядочными и сугубо личными оговорками, просеивая словно сквозь сито его незыблемые как скала факты и принимая их выборочно и понемногу, только в том количестве, какое мог ассимилировать, не испытывая чувства хаоса и утраты.
Всё должно развиваться, иначе оно погибает.
Тогда как раз в моду вошла простая, но многозначная военная присказка «вот и всё», и хоть впоследствии она стала восприниматься иронично, в ней заключалась необратимая точность: бывают моменты, когда только это и остается сказать.
Что вам сказать? Дым отечества...Все, как говорится, течет, все изменяется, уходят одни люди, приходят другие, и все же если ты возвращаешься в город, где родился и вырос, он для тебя такой же, какой и был: дуют те же ветры, идут дожди - такие же самые дожди, и солнце светит - солнце твоего детства.