Как говориться, нет-нет, да и да.
Интересно, как быстро Вальбуэна разучиться играть в футбол на уровне сборной Франции и научится играть в футбол на уровне Динамо. Вот, например, Кураньи очень быстро прошел этот путь, прямо мгновенно.
Это, конечно, пока ничего не означает, но все равно хорошо. Хотя ничего и не означает. Пока. Но все равно, все равно.
Несколько часов без связи – это интересный эксперимент. Хотя, честно говоря, не очень интересный.
Литература – дело грустное.
Конечно, есть масса вещей поважнее футбола. Даже как-то странно их перечислять, и замучаешься перечислять.
Но если отмотать назад – были ли вещи поважнее футбола в изнурительном матче с ЦСКА 9 ноября, когда еле выстояли и в муках отстояли победу, и когда не было сил смотреть на эту корявую битву, и когда судья назначил три дополнительные минуты, и когда, наконец, был финальный свисток, и победа?
И были ли вещи поважнее футбола 28 августа, когда ехал на электричке из Подольска в Текстильщики после встречи с Анатолием, когда читал текстовый репортаж на Газете.ру о матче Омония – Динамо, счет был 1:1, Динамо вылетало из Лиги Европы, и на последней добавленной минуте забило, и было дикое, ни с чем не сравнимое, какое-то всеобъемлющее, шарообразное ликование (беззвучное) в пустой светлой электричке? Были ли в этот момент вещи поважнее футбола?
Были, конечно. Вещи поважнее футбола – вечны, непреходящи. Незыблемы.
Надеть на себя строгое, серьезное, сероватое лицо и подтвердить в тысячный раз, что да, футбол – это так, забава, и есть вещи поважнее футбола.
Или придать своему лицу веселое, бесшабашное, диковатое выражение, и поразмыслить: до чего же это идиотская и даже какая-то бессмысленная фраза – «есть вещи поважнее футбола». И, может быть, помыслить дальше: есть ли вообще что-то более или менее важное, чем что-либо другое?
Бывает, что команда выходит в следующий этап соревнований, а потом на этом следующем этапе играет так, что лучше бы и не выходила.
Я остался ребенком… нет, в детство не впадают, просто человек с ним никогда не расстается. Я старый? Но ведь старик – тот же ребенок, только постаревший и отрастивший живот, разве нет?..
Вот идет по пригорку мама, у ее ног тысячей созвездий клубится пыль… Мама, нежная моя мама. Это не просто живое существо, не просто родительница, пусть даже единственная и неповторимая, и не эпоха; это сила, которую не в силах поколебать ни разрушительное действие времени, ни слабеющая память. Доказательство тому – все дни, ниспосланные Богом, и все ночи, когда я больной лежу в постели. Я знаю, что она рядом, что прошла вместе со мной по жизни через череду лет, бесплодных молитв, невыполненных обещаний, напрасных стараний и невыносимой пустоты…
Вернувшись домой, я направился прямо к дяде в кабинет:
- Арабы и в самом деле лентяи?
Агрессивность в моем голосе немало его удивила.
Он отложил в сторону книгу, которую до этого листал, и повернулся ко мне. Выражение моего лица заставило его смягчиться.
- Подойди ко мне, мой мальчик, - сказал он и вытянул руки, чтобы меня обнять.
- Нет, мне надо знать. Это правда? Арабы действительно лентяи?
Дядя взял меня за подбородок и посмотрел в лицо. Минута была ответственная, он должен был мне все объяснить.
Немного подумав, он сел напротив и сказал:
- Нет, мы не лентяи. Просто мы не торопимся жить. У европейцев все иначе, для них время - деньги. Для нас же время не имеет цены. Нам, чтобы быть счастливыми, достаточно лишь стакана чая, а им, сколько ни дай, все равно будут несчастны. Вот и вся разница, сынок.
В восемьдесят лет будущее уже позади. Впереди – только прошлое.
Жизнь – то же кино: есть главные действующие лица, на которых держится весь сюжет, и статисты, теряющиеся на фоне декораций. Они присутствуют в кадре, но к ним никто не проявляет интереса.
– Обманывают, Иса, всегда в ущерб себе.
– Деньги, может, и не пахнут, но, боже мой, какой же замечательный у них вкус.
В жизни постоянно приходится чему-то учиться – она так быстро меняется, вместе с ней меняется и наше мышление, в результате человеку кажется, что он узнает все больше, хотя на самом деле пробел в его знаниях все расширяется и расширяется.
Жизнь – это поезд, не останавливающийся ни на одной станции. В него либо запрыгивают на ходу, либо смотрят с перрона, как он проносится мимо, и нет в мире большей трагедии, чем вокзал-призрак.
– Время не стареет, Деде. Вот мы да – мы отживаем свой срок.
– Ты прав, проблема лишь в том, что мы не берем пример с вина и с годами не становимся лучше.
Карибский взгляд. Как у бабушки Кристофера, его матери, которую он, впрочем, почти не помнил. Или как у собаки с длинными ушами.
Наверняка видела сны. Скорее всего, про детей. Она очень тосковала по ним. В этой тоске было что-то такое, что ему не удастся понять никогда. И, возможно, не только ему. Ни одному мужчине.
Человека невозможно вылечить от воспоминаний.
..она почему-то безоговорочно ему доверяла. Может быть, потому, что они были сделаны из одного и того же, изрядно попорченного материала, вышли из одного и того же времени и изи одного и того же пространства, где никому ни до кого и ни до чего не было дела.
Мысль умирает, как только начинает примеривать одежду из слова.
Без мелкого шрифта не было бы крупного бизнеса
Когда я слышу, как кто-то жалуется, что живет в сложное время в дурацкой стране, что вокруг все дебилы, нет возможностей, нет сил и так далее: диагноз простой: не искрит. И не будет.
Шедевры от равенства не рождаются. Все в мире происходит от неравенства. И сам мир родился от неравенства. Свет от тьмы отделился. Неравенство – это основа существования всякого строя, от гитарного до космического, оно рождает любое творческое движение. А любое творческое движение, в свою очередь, тоже порождает неравенство, возвышает, выделяет из толпы. От неравенства родился мир. И человек. Требование равенства – требование обратного движения, к исходному хаосу, к небытию. Это вообще самое страшное, что можно себе представить – отрицание смысла всего творческого мирового процесса. Равенство – это зло. Социализм с любым лицом – это зло.