Известное дело — человеку свойственно с наибольшим упорством отрицать именно те вещи, присутствие которых он ощущает в самом себе
Чтобы понять людей, нужно вообразить то, на что способно их воображение…
...нельзя избежать ни одной битвы, можно лишь оттянуть её к выгоде соперника — ведь промедление способно обернуться чем угодно, и время, словно вода, приносит с собой как прохладу, так и холеру.
Империя всегда стремится расширить свои границы, но совсем без границ она жить не может. Как только империя воплотит идею всемирности, она перестанет существовать. Она просто потеряет всякий смысл — ведь в её реальном времени не останется ничего героического
...прощение за измену всегда и во все времена оплачивалось новой изменой.
По всему выходит, что добро и зло заключены не в чувствах, не в мыслях и даже не в поступках людей, а в одном только факте решения. Свобода воли делает жизнь человеческую невыносимой, превращая её в полигон соблазнов, — поэтому, вероятно, невозможно представить рай, населённый существами, способными волеизъявляться в своём хотении, способными помыслить: „Я беру предложенную грушу, но ем её без удовольствия, ибо в действительности желаю отварной язык с хреном, которого в здешнем меню нет“. Отсюда вывод — чтобы сделать человека счастливым, достаточно лишить его кошмарной обязанности совершать самостоятельный выбор
- Мне помнится, - улыбнулась Годовалову Таня, - прежде ты держался либеральных взглядов.
- Я и теперь их держусь. Но цивилизация, которая извратила понятие еда и абстрагировалась настолько, что пришла к идее пищи вообще и вкуса вообще, так что нынешние кулинары-химики задумываются о раздельном приготовлении харча и его смака - такая цивилизация воистину достойна гибели.
человек с детства живёт в той действительности, которую ему надиктовали няньки и которую он продолжает механически ежеминутно воспроизводить в себе самом.
За окнами трамвая, резво шелестя всеми своими липами, бежал в сторону лета Конногвардейский бульвар.
...государю не нужны убеждённые монархисты, государю нужны рабы.
Союз может держаться на выгоде, страхе или любви. Если хочешь строить его на любви, запомни: люди не так боятся обидеть того, кто внушает им любовь, как того, кто внушает им страх. Люди дурны и могут пренебречь идеалами ради выгоды, но пренебречь страхом, начхать на угрозу кнута охотников мало.
Если человек рождается для могилы, то умирает точно для жизни.
Схватить браконьера живым совсем непросто, зато платят много выше. Самое милое дело — поранить, искалечить или что похуже сотворить. Главное, доставить живым. Те еще люди — лесничие. Жесткие, грубые, не стесняющиеся применить силу, но при этом глупцов среди них найти сложно. Простаки умирают достаточно скоро.
— Не ребенок, — твердо произнес Док. — Ты второго смысла не видишь. Плоть от плоти его.
— Э?
— Он сделал копию себя. Полную.
— А зачем ему тогда мужские достоинства? — окончательно теряясь, спросил Блор жалобно.
— Это я тоже могу! — крайне довольный собой, мысленно вскричал зверь.
— Разговаривая с женщиной, говорите дружелюбным и ласковым голосом, — влез он. — Так они скорее усвоят. Не слова. Интонацию.
— Это не волчицы какие, — ответил Блор мысленно.
— Да никакой разницы! Она как любое животное, не понимая смысла речи, прекрасно чувствует эмоции. Поласковее. Женщины вроде сорок — обожают блестяшки. Подари чего, — вскричал зверь в уме. Хвала богам, никто этого услышать, помимо Блора, не может.
На периферии сознания своего верного помощника Блор поймал идею, что размякший после случки с самкой повелитель перестанет злиться на него. Интриган, оказывается. Ну это еще посмотрим.
А почему так тихо? Чтобы на радостях не орали, не дрались или песен не пели — не по-людски это. Нормальные воины так себя не ведут. Труд или бой — дело другое, но праздновать положено с размахом. От всей души.
— Представляешь, — сказала она Доку, — залазит в могилу к Господину Недр, берет кнут, мажет его кровью, затем кормежку слуге устраивает и еще удивляется — чего это демон казни за ним сзади вышагивает.
— Я ничего не мазал! — возмутился Блор.
— А я в первый раз слышу про демона, — сообщил Док.
— И никакого кнута в руки не брал.
Почесал между ушами и получил в ответ свалившуюся на спину и подставляющую белое, в отличие от спины и боков, брюхо тварь. Впрочем, называть так стало как-то неудобно. Нормальное домашнее животное.
(диалог Марии и Профессора в темнице о Лапуте)– Да нет, я прежде всего не понимаю, с какой стати тебе понадобилось его захватывать! – раздраженно воскликнул Профессор. – Почему бы не оставить его тем людям, что на нем обитают? Им там и без тебя хорошо.
– Так они же дураки. Все эти старые философы со свешенными набок головами, с обращенным внутрь одним глазом и со слугами, которые хлопают хозяев, когда те слишком задумываются.
– И что же в этом дурного?
– Да ты посмотри, чего они там наизобретали, это же помереть можно со смеху. Помнишь, один даже разработал проект извлечения солнечных лучей из огурцов!
– Почему же нет? Он всего лишь несколько опередил свое время. Как насчет рыбьего жира, витаминов и прочего? Ты и опомниться не успеешь, а люди уже начнут извлекать из огурцов солнечные лучи.
Мария приняла озадаченный вид.
Профессор перестал прохаживаться и присел на плаху.
– Ты знаешь, – сказал он, – на мой взгляд, насмешки доктора Свифта над Лапутой не делают чести его уму. По-моему, высмеивать людей лишь за то, что они привыкли думать, это ошибка. В нашем мире на одного думающего человека приходится девяносто тысяч таких, которые думать совсем не хотят, вот они-то и ненавидят думающего пуще всякой отравы. Даже если некоторые мыслители кажутс нам странноватыми, потешаться над ними не стоит. Все же лучше обдумывать огурец, чем не думать совсем.
– Но…
– Понимаешь, Мария, нашим миром правят люди «практические»: то есть те, которые думать не умеют, – никто их этому никогда не учил, да им и не хочется. Куда проще врать, лупить кулаком по кафедре, мошенничать, дурить избирателей, убивать – в общем, заниматься практической политикой. Так что, когда к ним вдруг приходит мыслящий человек, чтобы объяснить, в чем они не правы и как это выправить, им приходится изобретать что-то такое, что позволит забросать его грязью, потому что они и власти боятся лишиться, и боятся, что придется хоть что-то делать по справедливости. Поэтому они хором начинают визжать, что советы мыслителя – это «визионерство», что они «неосуществимы на практике», и что «все только в теории гладко». А уж когда им удается, играя словами, опоганить принесенную мыслителем крупицу истины, – вот тут можно, не торопясь, на досуге, заняться очернением самого мыслителя, после чего они вольны, как прежде, предаваться войнам и сеять бедствия, являющиеся неизменными следствиями практической политики. Я не думаю, что мыслящему человеку вроде доктора Свифта следовало, высмеивая мыслителей, помогать практическим политикам, даже если он намеревался высмеять только мыслителей глупых. И должен сказать, время отомстило Декану. Те самые изобретения, над которыми он так потешался, в конце концов оказались совершенно реальными.
– А что бы ты стал делать, – с подозрением спросила Мария, – если бы мы очутились на Лапуте?
– Нанял бы слугу-хлопуна и обосновался там навсегда.
– Так я и думала.
(диалог Марии и Профессора в темнице о Гуингнгнмах)– Жаль, – внезапно прервав ржание, сказал Профессор, – что нам нельзя посетить их.
– Почему нельзя?
– Потому что мы йэху.
– Я думала, йэху это такие противные волосатые твари, которые всюду гадят, воруют и дерутся.
– А это именно мы и есть.
– Мы?
– Доктор Свифт, описывая йэху, подразумевал людей, моя дорогая. Он думал о политиках, про которых я тебе говорил, про людей «практических», про «среднего человека», ради которого существует наша прославленная демократия. Вот так-то. Ты сознаешь, что «средний человек» скорее всего не умеет ни читать, ни писать?
– Ну, уж это ты…
– Мария, если слова «средний человек» вообще что-нибудь обозначают, то именно носителя человеческих качеств, усредненных по всем живущим на свете людям, – по России, по Китаю, по Индии, и по Англии тоже. Так вот, читать умеет меньше половины обитающих в этих странах людей.
– Но у йэху же когти…
– А у нас пулеметы.
– И от нас не пахнет!
– Мы просто не ощущаем нашего запаха. Мне говорили, что с точки зрения азиата европеец пахнет ужасно.
– Я этому не верю.
– Разумеется.
– И как бы там ни было, Лошади не имеют права нас прогонять.
– Почему же? Гулливера они изгнали.
– Но за что?
– Да за то, что он был человеком, как мы с тобой.
– Что за нахальство! – воскликнула Мария. – Хотела бы я посмотреть, как меня будет изгонять какая-то скотина.
– Вот, – умиротворенно произнес старик, – вот речи юного йэху. Точка в точку. Прислушайтесь к словам подрастающего Homo sapiens.
Профессор, погрузившийся, пока она говорила, в собственные мысли, по воцарившемуся молчанию понял, что пора и ему что-нибудь сказать, и находчиво заметил:
– Подумать только!
У него имелись тайные приемы поддержания любого разговора, сводившиеся к использованию либо этой фразы, либо другой: «Да что вы говорите!», – обе доказали свою надежность и годились в качестве ответа на любое замечание собеседника.
Существуют люди, которые, решительно отвратив мысли свои от греховных поступков, затем уже совершают их со спокойной душой.
(диалог Марии и Профессора в темнице)– Должен же существовать какой-то выход. Где здесь задняя дверь? Где окна? До чего все-таки неудобный дом!
– Вон там, за дыбой, есть маленькое окошко.
– Значит нужно просто разбить его и вылезти наружу.
– В нем всего дюймов шесть в ширину да еще решетка.
– А решетка зачем?
– Наверное, затем, чтобы не дать нам вылезти наружу.
– Какие-то разгильдяи все это строили! Могли бы, кажется, сообразить, что окно нам понадобится. Все только о себе и думают. А спать я где буду?
Даже если обнести пустошь забором, высоченной стеной, это лишь сильнее разбередит людское любопытство. Так ты только удвоишь число разных проныр, желающих разнюхать что там к чему.
А если нанять армию охранников, и расставить их вдоль забора, – с пулеметами, – тогда проныры вообще ошалеют от любопытства да, кстати, и охранники тоже, и все сразу и обнаружится.
Профессора она застала в разгар скорбных поисков Дю Канжа, – каковое имя, на случай, если ты об этом не знаешь, носит словарь средневековой латыни, – задача при хаосе, царившем в его домике, почти безнадежная. На полках домика места для новых книг не осталось уже лет пятьдесят назад. Почти весь пол, кроме небольшого участка вблизи от ящика из-под чая, который Профессор использовал как сидение, также заполонили штабеля пораженных плесенью томов. Кроме того, следует с прискорбием признать, что Профессор, примерно с начала века занимавшийся сверкой цитат и тому подобными вещами, принадлежал к несчастному разряду людей, оставляющих раскрытую на нужной цитате книгу валяться в каком-нибудь подручном месте, вследствие чего все подоконники, плиты, каминные полки и решетки – словом, любые плоские поверхности – задыхались под бременем давнымдавно проверенных и забытых цитат. Профессор сохранил узкие тропы, проложенные к каждой из дверей. Но ступеньки ведущей в спальню лестницы, – поверхности тоже как-никак плоские, – являли собою слишком большой соблазн, так что до постели несчастный старик добирался ценою немалых трудов, да в сущности говоря, он мог бы остаться и без постели, хорошо хоть кровать ему досталась двуспальная, и он, устраиваясь на ночь, кое-как затискивался между Геснером и одиннадцатью томами Альдровандуса (считая вместе с дополнительным, посвященным чудовищам томом).