— Преступники, переселенные в эту живительную, оздоровляющую атмосферу, через несколько лет духовно перерождаются. Это известно филантропам. В Австралии все люди делаются лучше.
— Но тогда каким же станете вы, господин Паганель, в этой благодатной стране, вы, и без того хороший? — улыбаясь, проговорила Элен.
— Стану превосходным, просто превосходным! — ответил географ.
Лорд Гленарван был обладателем огромного состояния, которое он тратил на то, чтобы делать добро ближним. А доброта его даже превосходила щедрость, ведь если щедрость неизбежно имеет предел, то доброта безгранична.
Он стал вегетарианцем, питался в основном тушеным шпинатом и черным хлебом и оставался таким тощим, словно все еще отбывал срок на Голом острове.
Иван наблюдал за происходящим с тротуара. Он не очень-то сочувствовал националистам. Как вообще можно быть националистом? Нация – это большая группа людей, и в каждой группе есть свои психи, и если вы идентифицируете себя с этой группой, то разделяете и их ненормальность.
"Если знаешь, что по тебе будут скучать, жизнь начинает казаться привлекательной, да и смерть тоже."
Национальность - это та же религия, нужно в неё верить...
Точка зрения... Точки не могут быть большими. Ты разве не знаешь определения точки? Точки ничего не добавляют к сути.
Если люди лгут даже в момент оргазма, по идее самый спонтанный из всех, выдавая удовольствие за боль или боль за удовольствие, разве можно вообще им верить?
- Но зачем тогда жить, если только и делаете, что работаете?
- Для этого: поработать, пожрать, потискать жену, отвернуться к стенке, пернуть и захрапеть, поработать, пожрать, потискать жену, отвернуться к стенке, пернуть и захрапеть... это алгоритм жизни.
В нескольких морщинках Рембрандта больше интриги, чем в округлостях ста одной задницы, нарисованной Тицианом.
Если нельзя делать все, что хочется, то можно хотя бы думать то, что хочется, – кто может ему помешать?
Если бы Иван был болеее дисциплинированным, то мог бы написать философский трактат на тему "Мир как ложь", перефразируя "Мир как воля и представление" Шопенгауэра. Такое чувство, что за всеми нашими мотивами прячется непреодолимое желание перевернуть все с ног на голову, чтобы источником ненависти могла быть любовь, задушенная ложью, а источником любви - ненависть. И истоком философии явилась бы не любовь к мудрости, а ненависть к ней. То есть мизософия, а не философия лежала бы в основе мысли. Почти все извращают факты, и единственная правда - это извращенность людей, искаженность действительности, то, что мы уворачиваемся от правды, извиваясь, как змей под ногами Адама. Мир как Дискомфорт и Извращенность.
Есть пятая стихия на земле - это люди. Если они скопом сходят с ума, то это страшнее цунами. Стихия эта - толпа, зверь без глаз, без ушей, без милосердия.
"Лядащев сразу принужден был затеять игру с самим собой, названную им когда-то «разноцветные нитки». Игра эта была сродни кружевоплетению, но сравнение с женским занятием отнюдь не унижало. Это раньше ему казалось смешным, что он как девка-кружевница плетет цветной узор, где каждая нить — суть человек и его судьба. Сейчас на старости лет он догадался, что сплести на коклюшках хорошее кружево совсем не проще, чем продумать интригу. Что женщине легко, то мужчине мука" (с.)
"Слова об одиночестве автора, взятые в эпиграф, отнюдь не кокетство. Двадцать лет Корсак, Белов и Оленев незримо присутствовали в моем кабинете и зримо в снах, но, подобно детям, они не принадлежат родителям, они уходят в жизнь. Повторяю еще раз с прощальной улыбкой: счастья вам, мои гардемарины!" (с.)
— Как вы очутились в доме Тесина?
— Я вам все расскажу… потом. Я всегда знала, что вы меня любите. Много раньше, чем вы узнали об этом… Только если я усну, не забудьте меня в этой карете… при вашей рассеянности станется. Ах, мой князь… мой Никита.
"Грустно, когда приходит зима. Завтра все растает и будет непролазная грязь, дьявол ее дери" (с.)
«Проследив сложный путь моих гардемаринов, сопереживая их дружбе, любви, страданиям, удачам, потерям и приобретениям, иной читатель скажет — все это буря в стакане воды. Стоило ли рисковать жизнью ради Бестужева, если сам канцлер потерпел полное поражение и попал в темницу, разумно ли хранить верность великой княгине Екатерине, если она не могла оценить ее, и как смысл в пролитой на войне крови, если все завоевания России пошли прахом? И каков итог? Итог всегда один, он как подарок — возможность жить дальше. Не так ли мы сами, путаясь в суете, как в паутине, тоскуем и страждем по поводу событий, кои нам кажутся весьма значительными, а начнешь вспоминать да сам себе их пересказывать — и умолкнешь на полуслове: а стоило ли так превозмогаться, если на поверку выходит, что все как бы зазря? Такой человеческий опыт. Иногда кажется, и сама жизнь зазря, и каков в ней вообще смысл — в жизни? Этим вопросом мучились до Гамлета и после Гамлета, но каждый находит ответ в одиночку. Смысл жизни в том, чтобы жить» (с.)
"...вся наша жизнь состоит из совпадений, благих и несчастливых. Творец, придумывающий нашу судьбу, — лучший из романистов" (с.)
"... большие знания — большие печали, чужие тайны — лишняя грязь. А уж если тайны те разыгрываются у трона российского — оборони Господь!" (с.)
Война - подлое дело. Здесь все не правы.
Мелодия чужого голоса иногда помогает не потерять рассудок.
"Письмо от Верочки Олсуфьевой шло до Никиты Оленева пять дней, как мы видим, и предки наши умудрялись иногда везти почту со скоростью верста в неделю."
"- Вы знаете, где эти письма? - глухо спросила Екатерина.
- Да... пока в безопасности.
Обладатель внутреннего голоса завозился где-то за пазухой, пискнул высокомерно: "Князь, до чего ты дошел?" - "Молчи, гуманист!" - так же жестко, разумеется, мысленно, ругнулся Никита."
"Княжне Олсуфьевой было восемнадцать лет, она была худенькая, как ребенок, с изящными повадками, прозрачными, странным образом выгнутыми пальчиками и созвездием ярких веснушек, которые она старательно замазывала три раза в день вонючей белой пастой. Как только княжна рассмеялась, явной стала еще одна ее особенность, она была необычайно большерота, то есть на вид рот ее имел обычную величину, но в случае нужды мог растягиваться до немыслимых размеров. Мелитрисе во время еды и десертную ложку с трудом приходилось в себя вталкивать, а во рту княжны полностью умещалась большая деревянная ложка. В этом Мелитриса убедилась, наблюдая, как ее новая подружка лакомится вареньем. Ка-а-к раскроет рот. Господи, да туда карета въедет!" (с.)