Судьба державы не рождается на складе пыльных бумаг.
Все беды на земле происходили под красивыми лозунгами. Нации уничтожали друг друга во имя правого дела. Религиозные войны велись во имя Бога.
Когда человек один, он пытается найти объяснение происходящему. Но когда собирается толпа… Стоит кому-то крикнуть: «Король — предатель», и это кричат уже все. Толпа не умеет думать. Она как животное, которое сорвалось с цепи. Она как неукротимая и слепая сила, способная уничтожить творения столетий.
Легенды сами по себе не имеют никакой устойчивости. Воображение толпы постоянно меняет их.
Адэр не доверял друзьям: у них была причина для дружбы — он будущий властитель полмира. Не доверял Великому: интересы Тезара отец ставил выше интересов сына. Адэр не доверял себе: как можно доверять человеку, который бродит в темноте и не знает, куда идёт. Но если к советам избранников относиться с въевшимся в разум подозрением, он так и будет блуждать во мгле.
Так бывает, что люди из самых лучших побуждений портят себе жизнь. Окончательно и бесповоротно. В поисках лучшей жизни нельзя заходить за черту. За ней уже ничего нет. И возврата нет, в первую очередь к себе прежнему.
Почему-то ей снова вспомнилась выставка, на которую они с Борей ходили в воскресенье. «Поехали смотреть на любовь», – сказала она тогда Боре в ответ на его предложение. Сейчас название той выставки как нельзя лучше подходило к происходящему вокруг. «(Не) время для любви», как еще можно было описать тот момент настоящего, в котором они находились? Почти восемьдесят лет спустя она чувствовала то же, что и жившие тогда влюбленные. Боль и манящий свет звезд. Предчувствие смерти и невыносимое счастье. Страх и восторг. Голод и надежду.
Не время для любви. Оказывается, она произнесла это вслух. И Борис тут же откликнулся новым поцелуем, прошептав:
– А по-моему, очень даже время.
– Ты знаешь, Лена в одном разговоре как-то сказала мне, «мы с Веней оба такие – семейные. Нас любое дело не тяготит, если друг для друга». Оказывается, это относилось и к тому, что их убийство не тяготит тоже. Это же все друг для друга, для семьи, для будущего ребенка. И в этом есть что-то такое невыносимо низменное, животное, что меня начинает тошнить, когда я про это думаю. Уж лучше ненавидеть, чем так любить.
– Ты – трусиха, – пробормотала Дина себе под нос, продолжая шагать в сторону отеля. – Ты всю жизнь бежишь от сильных эмоций, потому что они тебя пугают. Ты боишься обжечься до смерти, поэтому не летишь на огонь. Сидишь в своем коконе и даже не осмеливаешься надеяться, что у тебя может быть другая жизнь. Яркая, счастливая, перченая и горячая. Что ж, продолжай есть постную еду, размазанную по поверхности тарелки неаппетитной массой. Жива, и ладно, сыта, и ладно. А что невкусно, так от этого еще никто не умирал. Интересно, и когда это я успела стать такой? Серой унылой старой девой, живущей по расписанию?
Вся ее жизнь вдруг представилась Дине именно такой, как этот обед: остывший, наверняка невкусный, приготовленный чужими, равнодушными руками. Привычка довольствоваться тем, что есть, и не замахиваться на большее, кажется, играла с Диной злую шутку. Она даже остановилась, настолько сильным было желание развернуться и бежать обратно, в дом на Мещанской, в котором ее ждало либо огромное счастье, которого могло хватить с лихвой до конца дней, либо самое горькое в жизни разочарование. Бежать она не посмела.