Дурацкие дела надо делать вместе с кем-то, тогда они уже кажутся не дурацкими
Дружба – это когда тебе интересно с твоим другом, когда вы похожи. А команда – когда все разные, но вместе делают одно дело, которое нужно всем, и это дело не сделать в одиночку
Мы все дети. Мы все живём в одном большом пионерлагере по общему расписанию
Люди не такие, как ты думал? Ждал от них что-то хорошее, верил в них, а они тебя подвели, обманули, оказались мелкими и равнодушными?
У нас все должны в чём-нибудь участвовать. А кто не все – того накажем
Но меня удивляет, когда люди считают благом предопределённость жизни
Олимпиада ведь – та же война, только как бы врукопашную и не до смерти.
Он - хозяин, они - слуги. Когда рабы бывали умнее господина?
Русские, конечно, варвары, но бывает в них что-то такое, отчего можно только ахнуть в восхищении.
Смерть уничтожается не Господом, а верой человеческой. В вечной радости Господь встречает уже бессмертных.
С мешком, набитым кольчугой, Колычев вернулся к коню и стал привязывать мешок к луке седла.– Ошибочка вышла, – с издёвкой сказал он. – Государь кромешников к моему соседу послал, а служивые ворота перепутали. Ошибочка – не грех. Со всяким бывает. Вот так, дядя, – Колычев разматывал уздечку с перекладины коновязи. – Иди, служи государю. А я на войну уезжаю. Надеюсь, убьют, больше не свидимся.Колычев решительно взлетел в седло.– Ваня!.. – жалобно окликнул его Филипп.
– Что – Ваня?! – заорал Колычев, и его конь испуганно заплясал. – Ты к государю бежишь, а я от него! О чём мне с тобой говорить? Прощай, дядюшка, служи верно! Хороший пёс всегда в цене!Колычев поднял коня на дыбы прямо перед Филиппом, и Филипп шарахнулся. Колычев ожёг коня плетью и поскакал прочь.
- Дура, это Москва, - снизу насмешливо пояснил он Маше. - Держи башку руками!
Ангел скорбит о грехах людских, ему больно. А дьявол ни о каких грехах не скорбит, ни о своих, ни о человечьих. Дьяволу - не больно!
Ничего из того, что ему встречалось, Филипп не пропускал без размышления.
Тяжело мне здесь, Ванька. Плачу я о покое на Соловках своих. Не знаю, что Москва со мной делает. Душу бы не погубить.
Это в моем поле за версту всех видно, а здесь за каждым углом свой черт.
Скорбь должна быть смиренной и кроткой. А когда посреди площади с воплем лбом бьешь в грязь так, чтобы всех вокруг окатило, - это не скорбь.
И может, именно любви я и хотел научить отцов — хотя я ничему не хотел учить. Любви к земле, потому что легко любить курорт, а дикое половодье, майские снегопады и речные буреломы любить трудно. Любви к людям, потому что легко любить литературу, а тех, кого ты встречаешь на обоих берегах реки, любить трудно. Любви к человеку, потому что легко любить херувима, а Географа, бивня, лавину любить трудно. Я не знаю, что у меня получилось. Во всяком случае, я, как мог, старался, чтобы отцы стали сильнее и добрее, не унижаясь и не унижая.
— Подслушивать некрасиво.
— Зато увлекательно и поучительно.
Все указатели судьбы годятся только на то, чтобы сбить с дороги.
— Я понимаю: у вас чувство юмора не развито, поэтому и приколы у вас идиотские.
— …Не влюбляюсь я ни в кого. На фиг. Хватит, надорвался, теперь тяжести не поднимаю.
Честным хорошо быть только потому, что верят, когда врешь.
…Какой бы великой ни была литература, она всегда только учила, но никогда не воспитывала. В отличие от жизни.
— …Сколько ни прикидывайся дураком, всегда найдется кто-нибудь дурее тебя, так что этим не выделишься.